Для этого обратимся к экспликации Хайдеггером феномена смерти.

Смерть в фундаментальной онтологии Хайдеггера указывает на экзистенциальную возможность Dasein «больше-не-способности-присутствовать»[51], которой Dasein располагает в каждый момент своего существования. Определенность этой «невозможной возможности» для Dasein полагается в том, что, она «открывает» Dasein «по контрасту» его наиболее собственную возможность – возможность быть[52]: отношение к всеобщему эквиваленту смерти, во-первых, обеспечивает жизненность субъекта, то есть его бесперебойную активность, даже если в онтическом плане вся атрибутика жизненности начисто отсутствует, а, во-вторых, не позволяет диссипатировать субъекту к мерцающим ансамблям я-событий. Если рождение как фактичность, ассимилирующая несобственные возможности, является предельной границей собственной фактичности Dasein, то предельной «основой» быть как таковой, элиминирующей несобственные возможности, полагается для Dasein смертью. Смерть – это способ бытия, который присутствие берет на себя, едва оно есть; отчетливая цитата, приводимая Хайдеггером для пояснения сказанного – «едва человек приходит в жизнь, он сразу же достаточно стар, чтобы умереть» - показывает, что смерть, как размыкающее устройство самой способности быть, ради которой присутствие есть, полагает, что Dasein, устремляясь к возможной смерти, набрасывая собственные возможности, устремляется к горизонту всякой собственной возможности вообще (как замечает А. Ронелл - «к жуткой встречи с собой и с другим, но именно как с другим, как первичным опытом разного, не воспроизводимым простой имманентностью Я»[53]). Граница, прочерчиваемая смертью, оборачивается парадоксальным образом безграничностью Dasein. Dasein впервые помещает себя в «место» схождения сил собственного бытия, то есть место, сталкивающее все собственные возможности для Dasein, из которого производится бесконечное переопределение всех несобственных возможностей. И здесь решающую роль играет онтологическая подоплека Dasein – событие, на основе которого и возникает первоначально опыт смерти; Dasein становится впервые свободным выбирать свои возможности, причем даже такую возможность, как «возможность невозможности», собственную недостачу, то есть собственное бытие целым: «Смерть – это самый крайний конец того, что возможно в моем бытии вообще здесь; она самая крайняя возможность моего существования здесь… …возможность всех возможностей. Я выбираю и есть моя смерть именно тогда, когда я живу»[54].

Характер такого бытия, осуществляющего наиболее свою возможность, является «коротким замыканием» Dasein в собственной единичности: «Смерть не индифферентно лишь «принадлежит» своему присутствию, но обращена к нему как к одинокому», [55] иными словами, смерть не подлежит разделению, поскольку обладание смертью Dasein дается в модусе «всегда еще не исполненности». Смерть как возможность, заданная исключительно одинокому Dasein, элиминирует всякое преемственное отношение к несобственным возможностям; то есть, разыгрывая на кону существования собственную смерть, Dasein оказывается индифферентным к другим возможностям, как к бытию уже исполненных, прошлых Dasein, так и к бытию последующих, еще только будущих Dasein. Как отмечает Л. Ландгребе, комментируя Хайдеггера: «То, что произойдет после смерти, самому умирающему может быть безразлично, но не Другим. Для Других следы его существования пребудут «вот» (умерший станет для Других «вот–бывшим») и станут конституентами их собственной фактичности, фактических границ их мира и их возможностей»[56]. Таким образом, инкорпориванность Dasein в традицию не имеет собственного аналога во вовлеченности Dasein в будущее традиции – чистое безразличие к последующей традируемости: так история для Хайдеггера оказывается монологом настоящего, интерпретирующего прошлое, которому эта интерпретация по сути безразлична, а не непрерывным диалогом, в котором всякое прошлое обретает свой голос (как у Бахтина).

Итак, принятие на себя смерти, производящее собственный невозобновимый в будущем проект, возникает, по Хайдеггеру, в момент интерпретации временного переплетения феноменов существования. Проект или набросок - это проект или набрасывание возможностей, которое осуществляется в понимании своих возможностей как единственной подлинной стратегии существования. Такой набросок должен пониматься из временения времени: когда будущее невозможно без прошлого, к которому оно обращено, и которое «сбывается» - соотносится и переосмысливается - из будущего. Иначе говоря: научаясь выбирать в мире свои собственные возможности, что происходит в настоящем, заряженном будущим предстоящей смерти, Dasein обращается к своему прошлому, наполненному чужим, чтобы рассчистить среди этого чужого пространство для собственного существования. Смерть в этой модели временности играет роль границы вперед-себя, это последняя возможность границы, переживание которой повергает Dasein в одиночество, в существенную обреченность Dasein на нераздельность собственных проектов; смерть как граница Dasein становится в таком случае разделом между существованием несобственных возможностей и собственным умением быть, или собственным проектом.

Так, «простота судьбы присутствия которая есть историчность»,[57] означая единство рождения и смерти, раскрывает свою фактичность в модусе способности быть собой, то есть, предполагает «проецирование» прошлого в будущее. Таким образом, судьба как открытость самоустроения Dasein через понимание основной онтологической определенности его существования есть не что иное как экзистенциальный механизм истории. Иными словами, исторически происходящее, или то, что признается исторически значимым событием, выступает, для Хайдеггера, как открытость самоустроения Dasein через понимание основного онтологического факта: «И лишь когда в бытии некого сущего смерть, свобода, конечность равноизначально совместно живут в качестве заботы, то тогда это сущее может существовать в модусе судьбы, то есть быть историческим в основе своей экзистенции»[58].

Таким образом, судьба Dasein указывает на то, как если бы история была непрерывна. Но воля Dasein к будущему, в качестве первичной конститутивной структуры историчности[59], задана собственным будущим Dasein (= несообщаемость смерти), тем самым план дальнейшего развертывания истории в экзистировании – по ту сторону смерти – оказывается закрыт. История предстает в качестве бывшего, которое в возобновлении становится будущим, в экзистировании каждого Dasein, но – только каждого этого единичного Dasein. «Как рождающееся, вот–бытие повторяет бывшее и тем самым действенно продолжает традицию, но несообщаемость бытия к смерти делает собственное существование вот–бытия как бы конечным пунктом исторического движения»[60]. Если собственные условия возможности «существа истории» несообщаемы и смертны – история в ее всеобщности обречена постоянно терпеть фиаско, а на месте традиции, в таком модусе, оказываются ряды разобщенных относительно друг друга существований[61].