Так или иначе, единичная (=«пустая», согласно Гегелю) непосредственность события будет постоянно прорываться через движение диалектического опосредования, возвращая опыт к его недостоверному «началу». Как корректно отмечает Жижек: «В этом заключена «последняя тайна» диалектической спекуляции: не в возвышении любой случайной, эмпирической данности; и не в выведении всего действительного из последовательного движения абсолютной негативности; но в том, что сама негативность, дабы достигнуть «для–себя–бытия», должна воплотиться в каких–то жалких, совершенно случайных вещественных ошметках, … постоянно возвращая их»[197].

Конечно, фрустрированнный возвращающейся непосредственной единичностью Гегель, настаивает на сугубо эпистемологическом описании имманентного опыта движения гештальтов сознания, - в котором единичное совсем не-пофилософски исчезает, улетучивается, прячась в общем; требование единичного при сохранении эпистемологического описания – всеобщее: обскурация единичного эпистемологической презумпцией опыта. Как показывает сам Гегель, движение не должно замыкаться на «вопреки» случая единичного.

Таким образом, всемирно–исторический дух, протекающий через гештальты знания, Гегель представляет как перманентную катастрофу единичного: «Сама же история, описанная Гегелем, является экспликацией всего, чем она давно должна была стать, но без учета особенного она приобретает качество внеисторического. В истории Гегель сражается на стороне ее неизменного, всегда тождественного идентичности процесса, тотальность которого свята»[198]. Но под тяжестью принципа тождества, подавляющего все единичности, в возмездие за подавление, которое тождественное приносит нетождественному, особенное не входит в тождество и ускальзывает от необходимого движения опосредования, производя повторение себя самого как движение-противостояние опосредованию[199].

Вечное возвращение Ницше раскрывает возможность повторения, редуцированную Гегелем, указывая на возможность децентрации всеобщего субъекта. Повторение необходимо содержит в себе парадокс: оно купирует развитие (со свойственными ему – продолжением становления всеобщего и затуханием единичных возможностей). Повторение в сущности юмористично – как указывает Хайдеггер: «Мысль о вечном возвращении Ницше всегда содержит в себе собственное переопределение. Она трагична, так как вместе с ней в сущее входит страдание и отрицание, но вместе с ней и великая радость Заратустры»[200] - когда очевидно, что все возможности уже раскрыты и можно остановиться, завершив собственный круг, в этот момент как раз все начинается с самого начала. Таким образом, вечное возвращение это нестабильный, незавершенный, разорванный круг, который, сам, в свою очередь, еще никогда не повторен, поэтому и должен повторятся вновь и вновь с геометрически растущей амплитудой, поэтому оно названо Ницше «кольцом колец»: «Бросок костей возвращения утверждает становление и утверждает бытие становления. Речь идет не о нескольких бросках, когда из-за количества удается воспроизводить одно и то же сочетание выпавших граней. Совсем наоборот, речь идет об одном и том же броске, который на основании выпавшего числа, может воспроизводить сам себя… . Кости, бросаемые один раз, суть утверждение случайности, сочетание граней, получающееся при выпадении, являются утверждением необходимости»[201]. Вечное возвращение в ракурсе восстановления утраченных единичных возможностей, переводя собственную направленность на конституирующую самотождественности амнезию событий, предстает как инстанция, которая переворачивает точку зрения на направления времени и делает их относительными: будущее предстает теперь как прошлое, а прошлое как будущее: «Вершина и пропасть слились теперь воедино»[202]. Так, отрицая самотождественность объективных раскрытий, полагаемых тотально раскрывающей историей, вечное возвращение, как основной инструмент генеалогии, пытается отказаться от полагания самотождественности своего объекта (что сохраняет, например, кажущаяся близкой по манере изложения, но ориентированная на отслеживание линейных форм генезиса «история идей»). Для Ницше несомненно, что «феноменологическая» попытка перечитывания генеалогического проекта извращает его суть[203]: в противоположность феноменологии, объектом генеалогии выступает конституирующая самотождественное амнезия событий, поэтому «нужда в генеалогиях знания отпала бы, если бы не существовало подавленное, исключенное или запрещенное знание . Генеалогии внедряются в те области … опыта, где отсутствует право на производство знания, присущего только им и несводимого ни к какому другому»[204].

Момент завершения истории, на котором настаивал Гегель, согласно Ницше, означает остановку истории: Ницше указывает на остановку самой эпохи тотального раскрытия – «гости, которые приходят последними на званый обед, должны, по справедливости, получить последние места»[205]. Поскольку завершающий момент сам принадлежит эпохе тотального раскрытия, остановка истории необходимо затягивается (что, впрочем, констатировал сам Гегель, указав на кругообразность истории[206]). Так, субъект истории как механизм исторического «первопроизводства» (по Ницше, квазимомент истории) соответствует, по Ницше, гипертрофии памяти, то есть переизбытку настоящего, исключающему временное перворазличие (на что обратил внимание Кожев, говоря о подмене исторически раскрывающего действия волей к памяти в пост–историческом существовании), что приводит к неотменимой стагнации апокалиптического круга истории.

Таким образом, основную историческую интригу Ницше можно представить не только как метод, извлекающий амнезированное историческим телеологизмом, но и как позитивный поиск альтернативы, фальсифицирующий «историзм» апокалиптической истории - генеалогия Ницше спрашивает, как возможно остаться в сердцевине истории, избежав негативного, пустого определения этой середины. Как укажет Фуко: «Ницше показал, что…необходимо использовать историю таким образом, чтобы навсегда освободит ее от модели памяти, модели одновременно метафизической и антропологической. Необходимо сделать из истории – контр-память. … Чтобы избавится от телеологической навязчивости истории, он хочет запустить великий карнавал истории, травестирующий ее, где маски будут возвращаться снова и снова, до бесконечности…. Вместо того, чтобы идентифицировать нашу бледную индивидуальность с весомыми идентичностями прошлого, нам нужно уничтожить эту реальность с помощью водоворота возвращающихся идентичностей»[207].

В позитивном поиске иного, чем телеологическая версификация раскрытия исторического, генеалогия Ницше сближается с проектом «послеповоротного» Хайдеггера. Два «несвоевременных» героя указывают, что если исторический субъект, как излишние, элиминирует «продукты» работы истории (новые возможности), то вопрос следует перенаправить на выявление присутствия избытка имманентного историческому, намеренно неозначенному апокалиптическими версиями. «Несвоевременность» мысли обоих означивается как интрига выявления избыточных возможностей истории, эксплицируя себя в качестве попытки дать исходномнемоническое место, раскрывающее ее утраченные возможности. В этой перспективе – спекулятивная телеология истории переопределяется как периферийное событие в расходящейся линии событий–флуктуаций, а раскрывающий логос науки – как незаконный «наследник» поэзии.