Обращение к проектам Хайдеггера, Бахтина и Ницше, явилась для нас возможностью обращения к конечному как к продуктивному пределу историософского дискурса. Избирая конечное в качестве фундамента исторического, эти три фигуры показывают, что устранение конечного является окончательным устранением истории – постольку в этом случае исчезает различие сфер, в обмене между которыми учреждается история: в частности, различие архива, хранящего «историческую память» и «текущего момента»[5]. Таким образом, новая «историография», во-первых, показывает, что с места, с которого она всякий раз сызнова созидает, невозможно просто верить в присутствие традиции, которая учредила (или учреждает) опыт целых формаций, но, во-вторых, и невозможно «отдаться на милость обстоятельств»[6], признать потерю живого единства с ушедшим, уже бывшим, поставить перед ним непреодолимый барьер. Ее исходная данность – тлен, ее самооправдывающая заданность – бесконечная инновация. Извлекая прошлый опыт, она немедленно находит ему противовес и опровержение. Она пытается показать, что с места, где она всякий начинает с начала, можно понять прошлое: двусмысленная процедура, которая провозглашает смерть (завершенность прошлого), отсекающую черту, снова и снова воспроизводящуюся в ее собственной речи, и одновременно отрицает утрату, наделяя собственную конечность (единичность собственного настоящего) привилегией подытоживать, переопределяя, прошлое в форме новых раскрытий[7]. Работа конечности, работа вопреки конечности.

Таким образом, раскрытие интуиции конечного как продуктивной возможности исторической инновации предопределило наше обращение к ее истолкованию целостных проектов Хайдеггера, Бахтина и Ницше.

Первая глава – «Иллюзион истории Мартина Хайдеггера» - посвящена трансцендентальной аналитике историчности М. Хайдеггера как проблеме, исходя из которой, во-первых, - в модусе комментаторской традиции Хайдеггера – возможно осуществить синтез целостной территории мысли «Хайдеггер», не распадающейся на отдельные проекты «экзистенциальной аналитики Dasein», «истории Бытия» и «аутопоэзиса Бытия». В модусе же нашей проблематики аналитика историчности Dasein в «Бытии и времени» освещается в параграфе «Укорененность Dasein: гипостазирование исторической иллюзии» как явно недостаточная в ракурсе претензии самого Хайдеггера – выявления априорных оснований «сущностной истории». Во–первых, понятна до тривиальности наша претензия к Хайдеггеру: попытка обнаружения априорных оснований конструирования идеи истории выявляет себя как версия трансцендентализма, способного раскрывать условия возможности продуцирования исторического бытия, но, соответственно, - оставляющая в зоне немоты конкретное измерение истории, тем самым – обнаруживающая неспособность к ответу о статусе исторического события. Но, во–вторых, более радикальным последствием априорного конституирования истории, исходя из «простоты судьбы» Dasein, является диссипация основного фундамента истории – преемственности, то есть самой возможности производства традиции, что позволило нам опознать «сущностную историю» Хайдеггера как радикально неисторическую. Не раскрывая во введении основные ходы этой интуиции, приведем иллюстрацию к ней. Когда Пастернак, ходатайствующий о судьбе арестованного Мандельштама, сказал Сталину по телефону, что хочет поговорить с ним о жизни и смерти, тот молча повесил трубку, давая, таким образом, понять, что говорить тут не о чем.

Второй параграф главы «Иллюзион истории Мартина Хайдеггера» - «Историзм без берегов: о неисторическом исходе бытийной истории» - обращен к стратегиям прояснения «исторической» иллюзии Хайдеггера изнутри его собственного проекта. Но истолкование основной линии проекта послеповоротного Хайдеггера, организующей возможности «нового начала истории», - поэзиса, перемалывающего fusiV, - повторно сталкивается с невозможностью легитимации мифопоэтики Хайдеггера в качестве исторической. Утопии Хайдеггера, выстроенной попыткой натурализации истории (тождество, установленное Хайдеггером, между fusiV и историческим событием) вне всеобщих форм ее раскрытия (поэтическая речь как единственная возможность выговаривания «истины Бытия»), не удалось осуществиться. Для нас продуктивна лишь одна интрига «послеповоротного» Хайдеггера: поэтическое вбрасывание единичной возможности в «окостеневшие» толщи всеобщего дискурса традиции, которую, вопреки Хайдеггеру (вопреки определения поэзии как метаязыка, которому невозможно дать собственный метаязык), возможно перечитать через удержание возможности его интерсубъективного измерения приемом признания диалогизма Бахтина и генеалогии Ницше в качестве сверхпоэзии: «поэзии», способной прояснять свой предел, высветить собственную конечность, а значит – указать на возможность и неустранимость введения метаязыка по отношению к самой себе. Что однозначно оправдывает исходный пафос Бахтина и Ницше: невозможность дать «последнее слово» о мире, то есть «признать» необходимость бесконечного развертывания истории, удержав в допущении травестии собственного дискурса ресурс для исторической инновации.

Таким образом, главы «Агентура исторического духа в философии События М. М. Бахтина» и «Ретроактивный футуризм Ницше: генеалогия как онтология события» написаны с целью показать те условия, которые, в конечном счете, могут прояснить «бытийноисторическую» иллюзию Хайдеггера. Рассматривая априорную историчность агентов истории, выведенных Бахтиным – поступающего, диалогического автора, растущего тела речевого общения, и инструментарий генеалогии Ницше, истолкование открывает «энергию заблуждения» конечности как неограниченный медиум возможностей для проективности традиции, то есть как основную историческую силу. Здесь приведем лишь иллюстрацию. Л. Н. Толстой отвечал в апреле 1978 года Н. Н. Страхову, жалующемуся на то, что он испытывает чувство неготовности к работе, неготовности к творческому напряжению. Толстой утешает Страхова: «Я очень хорошо знаю это чувство – даже теперь последнее время его испытываю: все как будто готово для того, чтобы писать – исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важности дела, недостает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать…»[8]. Диалогизм Бахтина и генеалогия Ницше указывают на одно: всякий текст, если угодно, объективированная историческая возможность, объективно конечен, но безостановочная воля к бесконечному тексту (= диалогический роман Бахтина, генеалогическое письмо Ницше) возможна из заблуждения по поводу этой конечности («преодолевая прошлое, мы идем вперед, сознавая разницу между намерением и выполнением»[9]), что, во-первых, абсолютизирует единичную позицию раскрытия, то есть указывает на сохранность в единичности воли к редистрибуции исполненных возможностей традиции, а, во-вторых, открывает неустранимость травестии по отношению к собственному дискурсу в показе-трансгрессии его границ,[10] что учреждает непрерывно расширяющуюся сферу интерсубъективного фундамента истории.