И в этом толковании бытия как fusiV Хайдеггер открывает две перспективы: перспективу относительно судьбы вещей и перспективу относительно истории.

Устройство fusiV, спроецированное на вещь, позволяет удержать исходную генеалогию вещи[101]: хайдеггеровская сокрытость тождественна феноменологической констатации о необходимом присутствии в данности ее явлений ее изнаночной стороны,[102]относительно которой только и можно предполагать возможность бесконечного числа явлений вещи, а значит - обнаружение себя как видящего, то есть – исключительно частично включенного в дугу божественного взора, обнаруживающего одномоментно ноуменальное раскрытие вещей.

Относительно истории Хайдеггер полагает, что бытие, эксплицированное через fusiV, являет «эпохи времени». Но исходность fusiV, которую Хайдеггер транскрибирует как возможность перманентного переопределения уже осуществленных раскрытий, вследствие собственного стремления к переопределению, раскрывает себя будущим временем: «Грядущая природа как святые есть то «время», из которого история поставляет себя в существенных выборах…Святая природа, которая «времен древнее» и «богов превыше», обосновывает своим приходом какое–то другое начало какой–то другой истории. Святая природа начальна и наперед решает в отношении людей и богов, есть ли они, и кто они, и когда они, и как».[103] Так - история раскрывает себя не только как исключающая всякое завершенное историографическое описание, но как лишенная определенного содержания: она существует как «изначальная», когда различие между природой и историей начисто стерто. Поэтому завершение «вульгарной истории» предполагается в неопределяемом бытии, о котором невозможно даже сказать, что оно «само по себе» есть.

История, как она полагается Хайдеггером, теряет определенный смысл вследствие операции приравнивания к fusiV. fusiV, заданный не через сущее и поэтому неопределяемое бытие, которое по отношению к уже данной истории есть нейтральное и индифферентное, не может обосновать и определить историю в ее реальном течении. Как может fusiV быть воспринят в качестве обоснования истории, когда сама история не есть сущее, такое, что само приходит к открытости и возвращается в потаенность?

Достоверным раскрытием fusiV Хайдеггер избирает поэзию. Хайдеггер указывает на поэтическое преимущество отстранения фетишизма объекта через элиминацию различения предметных областей сущего в «свободном соединении», задаваемом поэтической речью. Фиксированием отсутствия возможности дать метаязык поэзии Хайдеггер производит иллюзию о поэтической возможности удерживать сущее как целое[104].

Таким образом, «сущностное обоснование» истории обретает собственное завершение в жерновах поэзии, перемалывающей fusiV. Что приводит, во–первых, к невозможности очертить контур исторической событийности (историческим событием в показе истории как fusiV полагается всякое сущее[105]), а, во–вторых, к отсутствию исторического «субъекта» (двойная авантюра Хайдеггера с отсутствием метаязыка поэзии и утверждения поэзии как метаязыка вне статуса всеобщности указывает только на одно: на отсутствие возможности универсального раскрытия, то есть на элиминирование инстанции, задающей возможность всеобщего исторического события).

В конечном счете, хайдеггеровская версия существа истории полагает историю по ту сторону всеобщих форм ее раскрытия[106]. Дискурс, выражающий структуру сущего как такового в его целом, являясь логикой, подает себя как подлог, обманка. Всеобщее раскрытие имеет место только в плане неподлинности, так как подлинным раскрытием является поэзия. Или молчание[107].

Так, А. Койре спрашивает: «Как в этих условиях можно прийти к истории? История не является ни молчанием, ни поэзией. История не является даже речью. История – это диалог»[108].

Интересно, что философия М. М. Бахтина, которая, на первый взгляд, не инфицирована проблемой истории как основной, лучше схватила «внутренние условия возможности», то есть, по Хайдеггеру, сущность истории, чем хайдеггеровская философия историчности. Возможно, Dasein реализуется не в молчании, а в диалоге. Возможно, именно это, в конечном счете, может прояснить иллюзию Хайдеггера.

Глава 2. Агентура исторического духа в философии События М. М. Бахтина.

«Чтобы родиться новым, лучшим и большим».[109]

На пороге смерти Бахтин записал:

«Нет ничего абсолютно мертвого. У каждого

смысла будет свой праздник возрождения».[110]

«Тот катарсис, который завершает романы

Достоевского, можно было бы … выразить

так: ничего окончательного в мире не прои-

зошло, последнее слово мира и о мире еще

не сказано, мир открыт и свободен».[111]

Каждый мыслитель располагает собственной, чаще всего единственной, философской интуицией, необходимой в реализации целостного аутентичного философского проекта. Несмотря на разнонаправленность интересов М. Бахтина, – от аутентично философского, каким явилось начало построения первой философии в работе «К философии поступка», до специально лингвистических и филологических штудий, - таковой единственной исходной интуицией явилась для него интуиция избытка бытия, для прояснения которой необходимо вести речь о прибыльности или приросте бытия.

В перспективе этой интуиции открывается возможность, во–первых, истолкования философского проекта Бахтина в его целостности: вне уже ставшего классическим различения комментаторской традиции бахтинской мысли на «додиалогический» и «диалогический» этапы[112], а, во–вторых, установление близости мысли Бахтина мысли Ницше и Хайдеггера времен проекта «истории бытия». Но это формальная сторона дела. Содержательной актуализацией мысли Бахтина об избыточности бытия является то, что известные бахтинские шифры, такие как диалог и полифония, карнавал с раблезианским смехом и меннипея, присутствуют как развертывание единственной мысли о незавершаемом характере мира, а, следовательно – необходимости его исторического раскрытия. Постулирование избыточности бытия учреждает два модуса собственного раскрытия: первый – возможность тотального единократного раскрытия сущего, то есть раскрытия с «точки зрения» Абсолюта. Но, если мысль удерживается в плане сохранения статуса единичного, то необходим запуск истории, делающий возможным развертывание событий бытия в их бесконечной последовательности.

Избыток бытия, в ракурсе которого Бахтиным открывается незавершаемый характер мира, является ресурсом, из которого становится действительным гипостозирование инновации или обновления уже ставшего. Именно это приводит Бахтина к проблеме рассмотрения бытия как осуществления истории и к рассмотрению априорной историчности ее агентов. Логика нововведения, довлеющая над логикой воспроизводства и элиминирующая ее, определена Бахтиным как фундирующая черта мира. Осуществление мира, по мысли Бахтина, можно засвидетельствовать только в ракурсе множественности актуализаций бытийного избытка, и этим полагается раскрытие бытия как истории: «Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и безграничное будущее)… это проблема большого времени».[113] Никакая история не может обойтись без фабрикации новых знаков, нового жаргона: ход, в принципе, изоморфный модернисткой экзальтации бытийного историзма, в котором сам ресурс исторических раскрытий историизируется (от Гегеля до авангардного проекта). Вопрос только один – как возможно расширить способ раскрытия, несущий в себе историческую инерцию; поэтому пафос Бахтина состоит в преобразовании возможности раскрытия в показе-трансгрессии ее предела. Позицию Бахтина можно прокомментировать замечанием Б. Гройса: «В основе истории лежит производство новых знаков, то есть творческий акт. Творчество традиционно понимается как обнаружение скрытого и поэтому таким же образом понимается история… Понимание творчества как … продуцирование истории в модусе производства нового означает радикальный отказ от всякой ссылки на неизменную «реальность», «природу», «истину», будь то неизменные данная разуму истина, скрытая от разума природа, природа как таковая, человеческая природа или, наконец, природа самого нового как такового».[114]