Оглавление.

Введение

Глава 1. Иллюзион истории Мартина Хайдеггера

& 1. Укорененность Dasein: гипостазирование исторической иллюзии

& 2. Историзм без берегов: о неисторическом исходе бытийной истории

Глава 2. Агентура исторического духа в философии События М. М. Бахтина

Глава 3. Ретроактивный футуризм Ницше: генеалогия как онтология события

& 1. Генеалогическая критика историцизма

& 2. Историческое возобновление: к вопросу о ницшеанской власти

Заключение

Список литературы

Введение.

Рассмотрение аналитики историчности в значительной степени мотивировано той нередуцируемой навязчивостью, которую выявляет данный феномен как предел традиционного метафизического мышления. Для нас, данные заметки указывают, прежде всего, на возможный синтез «новой» области философствования: метафизика истории – непроходимый предел метафизического мышления, изначально ориентированного на постижение Единого как себетождественного, и тем самым, на сущее само по себе (Платон), и она задает контр-ход, в пределе которого – аннигиляция (в духе Ницше и Хайдеггера) непрерывной теоретической экспансии философского постижения.

Несмотря на неустранимость присутствия, история склонна уклонятся от аналитических рассмотрений: определение «истории» слишком рано впадает в «круг» (история, историческое как совокупность сущностей в их историчности), поэтому – формальная задача, предопределенная данным заметкам – выявить структуры историчности с целью проследить последствия амбивалентности ее «базисного» атрибута – референциальности. За историчностью всегда кроются события, фактически принадлежащие конкретной истории, или апелляция к конкретным условиям гипостазирования событий. Но именно в отношении историчности принято утверждать единство знания и действительности, в переносе на историю которое оборачивается элиминацией возможностей конкретной истории – невозможностью учреждения исторической инновации: абсолютное описание как полагание универсального горизонта событий (гегелевское тождество логического и исторического, универсальная временность Dasein «Бытия и времени» Хайдеггера) репрессирует возможность бесконечного развертывания событий. В этой перспективе бытие истории есть как бытие, непрерывно становящееся самим собой, а работа истории как становление уже ставшего, или, иными словами, исполнение вожделеемого исторического телоса, что означает «короткое замыкание» мира в акте узнавания бытийно-исторической рефлексии. Но дело в том, что история синтезируется из равноправного сосуществования двух необходимых начал (а не только требует радикально заданной направленности в становлении-реализации некоторой сущности). Первое – это узнавание единичных событий, их соответствие всеобщим способам раскрытия в тотально описывающем дискурсе. Вторым объединяется то, что наподобие дейктических отсылок к непосредственной реальности («вот это», «вот то»[1]), указывающих на ограниченность и пустоту связного развития речевого синтаксиса (равно как и доля, ускользнувшая от слов, для Батая), прерывает содержательно-пустые исторические телеологии – дискретные события, прерывающие фон их непрерывного описания. Поэтому сверхцелью данных заметок имелась попытка обозначить те перекрестки, те критические точки, где сохраняется возможность просачивания через план всеобщего раскрытия исторического осуществления гипостазирование исторически нового (событий).

Движение изнутри уже ставшего традиционным различия между «классическим» и «неклассическим» истолкованиями истории обнаруживает, что «несвоевременные» дискурсы (Хайдеггер, Бахтин и Ницше), в основании которых – воля к мобилизации собственного настоящего, открывают возможность такого синтеза. Ведь, чтобы быть, история, в первую очередь, связывает себя с репрезентацией различения традиции (даже если речь идет об абсолютной традиции в духе Гегеля) и статуса настоящего. Производимая так операция состоит в определении того, что именно в настоящем отличается от своего «другого» (традиции), в неотменимом наличии дистанции, отделяющей ситуацию «современного» от прошлого, и, тем самым, в непрерывном выявлении и маркировании посредством дискурса значимых изменений, событий, обуславливающих эту дистанцированность. Эта операция имеет двойной смысл. Во–первых, она историзирует настоящее, позиционируя его как показ-трансгрессию исполненных возможностей прошлого. Но, во-вторых, так открываемое прошлое сохраняет свою первичную функцию репрезентации утраченного. Таким образом проводимая история всегда амбивалентна: форма выведения места для будущего в равной мере является установлением места прошлого.

«Классические» истолкования истории всегда связаны с полаганием транс-исторической инстанции, что позволяет перекодировать историческое событие в пост-событие (а именно: историческая фактичность приобретает определенность - собственно, событийность - лишь в ситуации полагания «конца истории»). Аналитика исторических транс-формаций (инноваций) предполагает инстанцию абсолютного знания, будет ли это «наука» (Гегель) или «сообщество лиц» (Кант). Так, С. Жижек в работе «Возвышенный объект идеологии» показывал, что именно неудачная попытка «вторичного запуска истории» впервые и завершает ее в собственном смысле слова. Символическая (то есть – впервые историческая) определенность события конституируется всегда ретроактивно: «первоначальное событие воспринимается как случайная травма, как вторжение некоего, не поддающегося символизации Реального. И только после того, как оно повторяется, оказывается возможным распознать его символическую необходимость – найти ему место в символической системе .»[2]. Поэтому история, написанная с точки зрения «страшного суда», закрывает саму возможность исторически нового. После конца истории, конечно, происходят единичные события, выявляющиеся изнутри закрывающей тотальности, но единственным событием истории оказывается в такой «ситуации» сохранение и воспроизведение тотальности, характеризующее суть пост-исторического бытия. Поэтому история, дабы избежать казуса собственного элиминирования, должна быть осмыслена через ансамбль понятий, посредством которых тотальность сворачивается в сингулярность, в простоту единичного события, с которого и начинала апокалиптическая история развертывание собственного бытия. Большая история оказалась эволюционистской хитростью, которую она не имела права выдать, если, конечно, хотела быть действенной. Она была возможна только как целостный активный аутогипнотический миф, намеренно амнезирующий статус единичного события, что именно и пытались восстановить «несвоевременные» рефлексии истории, к которым обращены данные заметки.

«Неклассической» рефлексией истории мы считаем ту, что в своей тематизации исторической фактичности не предполагает апелляции к инстанции абсолютного знания, делая источник трансформации принципиально иррефлексивным («бытие» Хайдеггера, «воля к власти» как организующий инструмент генеалогии Ницше, поступок и автор в диалогическом проекте Бахтина). «Модернистский» философский проект не отрицал субъекта в его роли привилегированного поверенного истины. Он отрицал другое: его возможность занять рефлексивную инстанцию по отношению к той силе (будет ли это желание, воля к власти или бытие), которая им владеет[3]. Речь поэтому шла о синтезе такой промежуточной теории, которая в то же время была бы практикой (авторство, революция, генеалогия). Невозможность занять «точку оборота» (собственно, re-flexio) по отношению к направляющей силе предполагает бесконечность исторического раскрытия. А любая апокалиптическая попытка завершить историю в раскрывающем ее дискурсе, который бы ее тут же и закрывал, дезавуируется как событие, предполагающее возможность собственного раскрытия (к примеру: эпохальность бытия для Хайдеггера, монологический роман для Бахтина, гештальты воли к власти для Ницше). Всегда можно, конечно, поставить упрек a la Р. Арон, указав на антиномию, конституирующей исторический разум: «… исторический разум либо теряется в рассказе об единичных событиях, в эстетическом созерцании единичных событий, либо, напротив, слишком рационализирует историческое становление, навязывая ему строгие формы метафизической диалектики»[4]. Но проекты Бахтина и Ницше укажут на продуктивную возможность нового исторического письма, располагающего ансамблем понятий, способных удержать такое измерение истории, которая не допускает собственного завершенного определения, свидетельствуя тем самым об отсутствии логических форм, посредством которых всеобщее мышление могло бы освоить историческую временность.