То есть исторически происходящее необходимо дается в модусе искажения. Бытие показывает себя прямо, когда оно несокрыто в сущем; ложные истолкования вообще принадлежат к сущности истины. Это существенно также для определенности истории. Ее сущностное пространство есть область заблуждения: мировая история происходит, когда бытие в ней с его истиной пре–останавливается (удерживается) (= «эпохальный» характер бытия для Хайдеггера). История дает себя редко, а именно только тогда, когда она сбывается как судьба истины бытия в перечне блужданий онтотеологии.

Возобновление вопроса об истоке и сопутствующий ему демонтаж традиции означает для Хайдеггера аналитику возможностей конструирования нового начала истории, а, следовательно – производство новой истории.

Преодоление метафизики как высвобождение собственных возможностей истории, таким образом, означает возобновление до–метафизического начала. Поиск начала как фундамента или почвы оценивается в поле истории, так как вся традиция представляется Хайдеггеру движением за возможностью аутентичного высказывания о самом истоке.

Понятие «истока», как оно высвобождается из деструкции эпох, Хайдеггер определяет через жест антиципирующего возврата: Хайдеггер возвращается к истоку, чтобы получить дистанцию для прыжка в настоящее и через настоящее за его пределы. Источник запрятан так далеко, что он представляется невременным и потому всегда современным. Из истории можно вырваться только через отступление, никак иначе. Изначальное мышление – мышление, в котором происхождение предполагается как начало – предполагает два ракурса: перспективу и ретроспективу. Оно переопределяет греческое происхождение[87], и оно антиципирует новое начало: возможную эпистемологическую инновацию вещей, слов и событий. Хайдеггер уже в «Бытии и времени» предполагает этот антиципирующий возврат собственным замечанием об игнорировании «бытия» Западом, начавшимся от Платона.

Как отмечает Р. Шурман: «Вопросу об истоке соподлежит темпоральная структура возвращения: реактивация (прошлого) греческого вопрошания, выявление нашего (настоящего) собственного припоминания и антиципирование возможного (будущего) мышления бытия»[88]. Последний момент становится определяющим для Хайдеггера: если вопрос, который оформлял Запад, не был «проработан», то исток должен быть сконструирован из будущего. Таким образом, демонтаж традиции определяется Хайдеггером как возможность будущих выборов.

Как аутентичное будущее мышление бытия Хайдеггер обозначает поэзис. Устройство «утаивания–обнаружения», через которое действует поэзис, продуктивно для любой эпохи. Оно фундирует себя само по себе вне агента или деятеля, будучи скорее, потаенным условием возможности самих условий возможности эпохального мышления. Именно поэзис основывает антиципирующий возврат: гениальная инспирация всегда оказывается прыжком вперед.

Через утверждение поэзиса в реверсификации истории Хайдеггер проясняет, что онтически изначальное (всякая инновация в истории) и экзистенциально изначальное (мышление о происхождении в эпохах: бытийный вопрос, транслирующийся эпохальным мышлением) тождественны. Деструкция исторического поля показывает, что гипостазирование эпохи и мышление о происхождении тождественны в собственном начале. Эта тождественность определяется из целостного феномена «истока». Поэтому в качестве метода Хайдеггер предполагает маршрут от основополагающего факта (наличности наличного) к обнаружению условий возможности для появления этого факта (открытости наличного). Но тотальность бытия (условие условий возможности) есть тождественность эпох бытия и мышления о возникновении, поэтому для Хайдеггера оказывается возможным говорить о «сохранности бытийного вопроса» в его эпохальных развертках: эпохи бытия всегда содержат в себе историческую инновацию, то есть возможность «обновления» самого истока, даже если эпохальное мышление не удерживает ее.

Всякое начало (= мышление эпох о происхождении) есть одновременно и новое раскрытие совокупности сущего (= историческая инновация): «раскрытие есть alhqeia. Она и logoV есть то же самое»[89]. Исток задает тотальность условий возможности существования, каковы боги, искусство, политика и знание. Таким образом, истина как alhqeia как условие возможности условий возможности раскрытия обуславливает «размерность» той или иной эпохи. другими словами, истина становится «истинопроисходящим», которое время ко времени, «в каждой эпохе истины» пре–образуется. Как замечает О. Пеггелер: «Хайдеггеровское мышление схватывает события и в этом открывает судьбу. Истина есть последний приют того, что вообще есть как временное, чему судьбически принадлежат события – как если бы судьба как всегда разумная история могла нас научить, что истинно, а что ложно»[90]. Проект «истории бытия» показывает, что всякое условие мышления есть к себе обращение первоначального сдвига в истории.

Таким образом, в качестве изначального в истории Хайдеггер указывает на тождественность между двумя неидентичными началами, между обновляющейся диспозицией феноменов и способом мышления о них. Мышление истины определяется как мышление, способное сказываться о разбивающем его непрерывном вечном переустройстве (об обновлении диспозиции сущего). Или, как скажет Хайдеггер, «благочестивое мышление, заботящееся о самой ранней рани» - это забота о положении дел (швов, стыков) обнаружения–затемнения эпох бытия.

Таким образом, что–либо новое (в онтическом плане) в истории может случиться постольку, поскольку само мышление (полагающее себя как ряд эпохальных раскрытий) принадлежит онтологическому смещению, называемому «эпохой». Живая история была бы невозможна, если бы мышление не подчинялось этим смещениям.

Антиципирующий возврат Хайдеггера переопределяет программу собственного осуществления: условием его возможности являются уже не вскрывающие себя трещины в деструкции традиции, но «ничто мировой ночи настоящего»: «Мировая ночь открывает… что мы не только поздние, но и даже именно поэтому преждевременные»[91]. Здесь кроется явная аллюзия на Ницше: последняя форма фальсификации воли к власти с необходимостью обречена на свой собственный распад, поскольку рано или поздно наступает момент выработки ресурса ее собственной возможности; хотя Хайдеггер нигде не освещает подобное положение, но явно, что традиция, так или иначе, обречена на имманентную, подрывающую ее изнутри стагнацию: или она попросту перестает возобновлять себя, как это открылось, например, в случае Декарта, условием возможности дискурса которого была слепота к поздней схоластике, или – перебрасывает собственные раскрытия в план болтовни, бесконечно воспроизводящей уже осуществленные раскрытия. Таким образом, Хайдеггеру можно вменять повторение ницшеанского вопроса о необходимом условии для запуска генеалогии: «являемся ли мы позднородившимися (перезрелыми), чтобы быть призванными, которые еще раз достигают начало западного мышления и предваряют первое рождение нового начала?». Ряд риторических вопросов Хайдеггера - «Взломаем ли мы землю так, чтобы историчность этого вечера изменили землю? Придет ли впервые земля этого вечера? Станет ли это вечерняя земля ориентиром через европейское первой грядущей изначальной судьбоносной истории?»; «Стоим ли мы накануне ночи, разрешающейся другой ранью?»; «Стоим ли Мы накануне изменений целой земли и времени исторического пространства?»; «Являемся ли мы сегодняшними европейцами в том смысле, которые могут через путь в мировой ночи пройти впервые? …Есть ли мы те позднорожденные, которые мы есть? Не являемся ли мы теми преждевременными, рань которых исключительно иная, чем старый мир, который сохраняет наше сегодняшнее историческое представление об истории?» - указывают на тот опыт поворота, произвести который не может помочь никакой анализ конституирования смысла и его трансцендентальной почвы, никакое диалектическое движение – только игра предела, в которой одновременно возможно будет помыслить конечность раскрытия и бытие. Опыт поворота есть «точка превращения». На языке «Бытия и времени» - это попытка удержать противостояние между зовом бытия к Dasein и слышимостью бытия Dasein, то есть стратегия безостановочной отсрочки возвращения абсолютного долга. Поворот, таким образом, есть «господствующая середина», в которой то, что есть, есть как его собственное (как в господстве «изначального», повелевающего): событие, которое отказывает себе в аутентичном раскрытии, может быть зафиксировано особым образом – в качестве истока любого возможного раскрытия. Господствующая середина поворота утверждается Хайдеггером не как средство, но как «поток–событие», которая впервые позволяет возникнуть берегу (раскрытию). Так, событийствование одновременно означает решение, которое принимается для и против возможного. Хайдеггер показывает это функционирование поворота в решимости – такие вопросы как: может ли ландшафт мутировать под туристический запрос?; могут ли боги обслуживать человеческую нужду? – становятся неуместными, если онтологическая дифференция обращается к «Между» события, поскольку дно изначальной гетерогенности (онтологической дифференции) дается в отказе нахождения аутентичного раскрытия как неразличимая однородность (собственно бытие). Для Хайдеггера однозначно, что «спасение сущего – как хранение закона и поручение Запада» может произойти в событии, когда «истина бытия вспыхнет в мгновении», но истина бытия является как абсолютная гомогенность.