Обратимся к экспликации самого Ницше переписывания истории с привилегированной инстанции «страшного суда».

Во втором из своих «Несвоевременных размышлений» «О пользе и вреде истории для жизни» Ницше предлагает рассмотреть вопрос о ценности истории: «… почему история, как драгоценный избыток знания и роскошь, нам должна быть, по выражению Гете, серьезно ненавистны?»[177]. Вопрос о ценности для Ницше – не суть о чем идет речь – об истории, морали, истине, не отбрасывает историю, истину и мораль – но подвешивает «великие конвенции власти», перекодируя его в вопрос об обстоятельствах их гипостазирования: «это – добро, а это зло», «это – истина, а это – ложь»? Кто говорит?»[178]. Ницшеанский вопрос о ценности эксплицируется как вопрос о перспективе, «оптике» события, а тем самым как вопрос о власти, задающей, собирающей феноменальности (генеалогический метод Ницше предполагает конверсию «великих трансценденций» в имманентный – в изначальном смысле как «стоящий на своем месте» – порядок рассмотрения). Ницше, предполагающий волю как основание всех возможных концептов, тем самым учреждает и утверждает радикальную инаковость – конститутивный принцип феноменальности событий, принцип, который Ницше тематизирует в виде ценностной критики. Дионисическое начало воли предполагает, что под внешней устойчивостью ценностей наличествует бездна, обесценивающая все «здесь» и «теперь» ценностей, осуществляющее их непрерывный взлом. Дионисическое начало есть непрерывный поток становления, но для Ницше это одновременно «цепь знаков, еще абсолютно свободных от дальнейших интерпретаций»[179]. Прогрессивная амнезия дионисической воли открывает возможность для построения паразитарных версий телеологии истории. Имеется в виду следующее. Трансформации дионисического начала воли (ее системные модификации), предполагают ее пере-конфигурации: воли утверждающей, воли задержанной (реактивной), воли избирательного утверждения («К генеалогии морали»). Сцены власти/воли – аристократической власти «прямой чувственности» и рессентиментальной или реактивной власти Закона производят «остановки» воли, первоначальный знак стирается рядами идеальных значений[180], традиционная история предполагает забвение собственного происхождения. «Некоторых птиц заранее ослепляют, чтобы они лучше пели. Я не верю, чтобы современные люди пели лучше, чем их предки, но знаю, что их заблаговременно ослепляют. Средством же, проклятым средством, к которому прибегают, чтобы их ослепить, служить слишком яркий, слишком внезапный свет их всеобщности»[181].

Ницше различает три возможных рода знания исторического. Во–первых, антикварный род истории, где «собственно существование подчиняется прошлому»[182], монументальный, что «причиняет страдание самому прошлому: на фоне серого нерасчлененного господствуют яркие островки. (Возвышаются как острова отдельные разукрашенные факты)»[183] и критический, «разоблачающий вещь, не имеющую право на существование»[184], вынося вердикт из позиции настоящего («модернизирующая ретроспекция» М.Фуко).

Антикварная история ведет речь об инстанции признания непрерывных процессов, в которых укоренено настоящее, а именно, непрерывность почвы, языка: там нужно было «заботливой рукой, взращивая то, что существует испокон веков, сохранить для тех, кто придет после, условия в которых мы родились». Этот род истории, задавая неразрывность, последовательность истории, отлучает событие от настоящего; перекодирует сингулярные события («пестрые лоскутья») в традицию, подменяя перечни обстоятельств-разрывов субститутом идентичностей. Монументальная история, материал которой – великие взлеты становления, поддерживает их в состоянии вечного присутствия. Чем – закрывает путь живым силам современности: эйдолоны как лучшие точки зрения на толкуемый предмет вместо пролиферации событий. Как говорит Ницше: «Всякий монумент сроден идолу, если он не оглашается непрерывным гулом собственного развенчания»[185]. Критическое использование истории отделяет событие от его фактических истоков и сворачивает подвижную почву события ради заботы об истине, обрезая корни прошлого, для того, чтобы оставить только то происхождение, которое возможно признать из конституции истины.

Три рода истории, как скажет сам Ницше, «истории как науки, что встает непреодолимой стеной между жизнью и ее историческим чувством»[186] есть лица манифестации апокалиптической попытки завершить историю в раскрывающем ее дискурсе. История судит, но судит во имя истины, единственным обладателем которой было бы настоящее: настоящее, которое фиксирует последовательность предшествующего, фальсифицируя его, смотря из привилегированной позиции. Ницше показывает одно: история бросает на все, что у нее за спиной, взгляд конца света, она судит, но судит с объективностью апокалипсиса. Под телеологическими модификациями истории просматривается пелена ничто. Ницше признал, и в этом смысл его разворачивающейся критики платонизма, что истина – это свет, и подверг свет истины самой тщательной деструкции. Согласно Ницше, алиби метафизики это мера света, которая дает мысли чистую зримость. Мыслить – это видеть ясно, придерживаться очевидности, подчинятся свету, который проявляет все сущее в единстве форм; империализм света принуждает сущее всегда быть освещенным и судимым. Благо – это дающий жизнь избыток ясности, инстанция удерживающая жизнь в своеобразии формы, что заставляет познающих признавать единственным «местом» истины все, что «выше», и переводит сущее в модус оптического отображения божественного взора. «Но точно так же, как Дионис, рассеивая Аполлона, становится единственной без единства движущей силой, в коей содержится все божественное, точно так же Ницше пытается мало-помалу освободить мысль, соотнося ее с тем, что не поддается пониманию ни как ясность, ни как форма»[187]. Такова в конечном счете генеалогическая история. История, ускользающая от света; она – не всего лишь лишаема света, но избегает любой оптической отсылки, тем в собственной обскурации света традиционных телеологий выявляет те условия, что позволяют ему светить. Следовательно, элиминирует традиционную историю, действующую лишь в определенности и пределах формы.

Для нас важно, что генеалогическое открытие Ницше указывает на бессилие гегельянства, демонстрируя границы спекулятивного измерения истории. Как указывает Делез: «Гегелевские темы в творчестве Ницше предстают как враги, с которыми он сражается. Ницше непрестанно изобличает момент их происхождения: теологический и христианский смысл гегелевской философии – бессилие этой философии уйти от нигилистической перспективы… - неспособность этой философии достичь чего–то иного, нежели «я», «человек» или «фантазмы человеческого»… - мистификаторский характер пресловутых диалектических преобразований»[188]

Диалектика Гегеля почитает и контролирует историю, но у нее самой есть история, которую она претерпевает, но не контролирует. С различающей точки зрения генеалога – в диалектике все происходит в промежуточных сферах. Спекулятивный двигатель диалектического измерения истории – это логическое противоречие и его разрешение. Таким образом, «практическое» измерение истории (= механизм, генерирующий исторические события: конкретная история духа) обнаруживается Гегелем как операция смены отчуждения и его устранения, отчуждение и новое присвоение. Но Ницше показал, что существует только одна точка зрения, с которой противоположность является генетическим элементом развертывания исторического события, это точка зрения Ressentiment: рассматриваемый с точки зрения реактивных сил различающий элемент предстает в перевернутом виде, отображенный наизнанку, ставший противопоставлением. Диалектическое различие, всегда предполагающее под собой тождественное - делающее существование различия в качестве ширмы – перестает быть формирующим исторически «новое», двигаясь в регистре установленного порядка. Делез в работе «Ницше и философия» ясно указывает на это: «Диалектика избегает вопроса о собственном происхождении: она не затрагивает вопроса об интерпретации, никогда не выходя за сферу симптомов (основные диалектические понятия). Диалектика смешивает интерпретацию с развитием неинтерпретированного симптома… . Поэтому в природе развития и изменения она не улавливает ничего глубже механической перестановки, в ходе которой субъект становится предикатом, а предикат – субъектом. Диалектика производится противоположностями, поскольку ей неизвестны значительно более тонкие различающие механизмы: топологические перемещения, типологические вариации…впервые открывающие возможность творчества нового. Рассматривая симптомы абстрактно, превращая движение видимости в генетический закон вещей, сохраняя в памяти лишь перевернутый образ принципа, вся диалектика действует и движется в стихии фикции».[189]