Бахтин полагает реализацию избытка бытия в ее различных модусах: в поступке - как реализацию изначально заданной единственности поступающего в бытии, через которую обеспечивается возможность активной причастности бытию, а через нее - прихождение к «подтверждению наличности смысла в мире»; в бесконечно «растущем теле речевого общения»; в иронической позиции автора; в открытом и незавершаемом коллективном теле карнавала, в котором проявляется «карнавальная амбивалентность» самого бытия. Различные модусы реализации избытка бытия указывают на рассмотрение Бахтиным бытия как становления, то есть как открытого для постоянно обновляющихся возможностей. Бытие в его эпифаничности нового раскрывается как движущее единство мирового времени истории, которое у раннего Бахтина означивается «единым и единственным событием бытия»[115], а у позднего – «большим временем».[116]

Примечательно уже то, что в эпоху диагностики конца истории и потери изначальной историчности человеческого существа (Зиммель, Шпенглер, Бурхардт, Хайдеггер) Бахтин фиксирует возможность возобновления начала истории, полагаемое ответственным поступком. Прошлое, рассмотренное в ракурсе объективированной культуры, является для Бахтина в той мере предысторией, в какой ответственный поступок вытеснен сакральной территорией культуры, а если где-то и высвобождается, так за счет превращения в чисто технический, обычно даже биологический акт, что, кстати, зафиксировал марксизм, именно это назвав двигателем истории (животные потребности). Для Бахтина все это является лишь хаотическим движением предыстории. Но это частичная позиция мысли Бахтина. В тотальности собственного проекта Бахтин показывает всегда имеющуюся наличную возможность для развертывания истории. И неважно, какой инстанцией будет она обозначена: поступком, растущим телом общения или авторствованием. Все эти моменты будут означать запуск инновации как раскрытия возможностей истории, «бесконечной задачей» которой является «прирост бытия» в учреждении собственного тотального элемента – события, охватывающего все ее возможное содержание. Реально – история начинается всегда.[117]

Данная позиция сближает Бахтина с основным жестом «неклассического» истолкования истории.

Как уже упоминалось ранее, «классическое» истолкование истории всегда связано с полаганием транс–исторической инстанции, что позволяет перекодировать историческое событие в пост–событие (а именно: историческая фактичность приобретает определенность – собственно, событийность – лишь в ситуации полагания «конца истории»). Аналитика исторических инноваций предполагает инстанцию абсолютного знания, реализацией которого и определяется развертывание исторических событийностей. В этой перспективе бытие истории есть как всевременное бытие, непрерывно становящееся самим собой, а работа истории – становление уже ставшего – является исполнением исторического телоса, что означает «короткое замыкание» мира в акте узнавания бытийно-исторической рефлексии, или, другими словами, - оскопление бесконечной модификации раскрытий мира.

«Неклассическая» версия истолкования истории не предполагает в собственной тематизации исторической фактичности апелляции к инстанции абсолютного знания, делая источник трансформации принципиально иррефлексивным («сверхчеловек» Ницше или «бытие» в проекте «истории бытия» Хайдеггера). Отрицание возможности субъекта занять рефлексивную инстанцию по отношению к той силе (будет ли это желание, воля к власти или бытие), которая им владеет, приводит к синтезу такой промежуточной теории, которая в то же время была бы и практикой (революционной или психоаналитической). В бахтинском проекте эта промежуточная территория обозначается различными инстанциями, направленными против «коперниканской мобилизации» (Слотердайк).[118] Поступком как замещением конституирования смысла проживанием этого смысла, что указывает на то, что в распоряжении сознания нет ни более, ни менее того, что оно само для себя сформировало, нет других дифференций, чем те, которые оно само для себя провело: Бахтин акцентирует внимание не на описание результатов этого процесса, а на сам процесс; на те стратегии и приемы, которыми эта дифференциация осуществляется – на стратегии порождения мира, а не на его дескрипцию. Диалогичностью дискурса, открывающей его с точки зрения языковой практики как непрерывно расширяющееся тело общения, которому попросту невозможно указать предел. И карнавалом как построением мирового «гротескного тела», которое «через свои границы и отверстия соединяется с мировой материей и мировым эросом» [119], то есть в пределе воспроизводит сам мировой метаболизм.

Неклассический проект истолкования истории предполагает возможность взглянуть на историю вне ее тео– или телео–логических версификаций.

Позиция Бахтина, направленная на выявление всего ансамбля иных возможностей истории (по отношению к ее возможностям с точки зрения «страшного суда»[120]), а значит и на нахождение агентов, гарантирующих бесконечное развертывания истории, сближает его с позицией двух основных «деструкторов» традиции – Ницше и Хайдеггером. Поэтому небесполезно обратить внимание на основную линию генеалогического проекта Ницше относительно постановки вопроса об истории, предопределившего ход «истории Бытия» Хайдеггера .

***

«Я не выношу этих похотливых евнухов истории, этих прилипал аскетического идеала; Я не выношу эти выбеленные склепы, производящие жизнь; я не выношу этих расслабленных существ, заворачивающихся в тогу мудрости и предающих себе объективный взгляд».[121]

Генеалогия Ницше, совершаемая главным образом не на уровне логики, а из отсутствующего места заданного набора возможностей, правил, приемов или инструментов, которые следует применять по отношению ко всякой новой ситуации, означает возможность коллапса регулярного исторического субъекта, очерчивая собственной пресловутой критикой ценностей, его радиус Шварцшильда. Вопрос о ценности для Ницше – не суть о чем идет речь – об истории, морали, истине, не отбрасывает историю, истину и мораль – но подвешивает «великие конвенции власти», перекодируя его в вопрос об обстоятельствах их гипостазирования, диссипатирующих их тотальность и иерархии. «Генеалогическое исследование как исследование родового начала, происхождения…позволяет обнаружить под своеобразием и цельностью характера или понятием множащийся ряд событий, вследствие которых (благодаря которым, вопреки которым) этот характер или понятие сформировались…а как исследование возникновения, отвергает рассмотрение возникновения с точки зрения конечной цели, которая всего–навсего современный эпизод в серии закрепощений…»[122]. Генеалогия аннигилирует инстанцию изначального пра–истока, интериоризирующего историю. Там, где традиция фундирует определяющее историческое начало, вместо сохраняющейся идентичности их первоистока, генеалогия находит «раздор–столкновение других вещей, разноголосицу» (Фуко).

Закономерны два вопроса: есть ли «почва» у генеалогии как новой науки? Можно ли тематезировать изначально генеалогический/ исторический опыт?