Ж. Делез, рассматривая «метод» философии Ницше указывает, что генеалогическая интрига становится возможной для Ницше из события изначальной утраты: «секрет досократиков» как единство мысли и жизни был утрачен изначально. Учреждающий философский жест был подвергнут радикальному сокрытию в самый миг своего возникновения, и в этом смысле «первичная сцена философии/ жизни» всегда оказывается некой «другой сценой». Философию следует понимать как силу. Но согласно закону сил, последние никогда не являются без масок сил предшествующих…необходимо, чтобы сила философии затаилась в самый миг своего возникновения в Греции…Раз секрет досократиков утрачен изначально, остается его искать только в будущем».[123] История (история как традиция и история как наука[124]), судящая обо всем с объективностью апокалипсиса, раскрывается Ницше как история прогрессирующего забвения (= история радикальной утраты). Генеалогия поэтому находит свое разрешение в будущем, которое совпадает с абсолютным пра–прошлым (дионисическим), забытым под массой наработанных традицией приемов, артефактов мысли (неважно, выступает ли этим артефактом метафизика / мораль / религия: «мышление традиции лишь яблочная кожица поверх пылающего хаоса»[125]). Но «эффективность» генеалогии / генеалогической истории состоит в том, что она зависает в неком «не–времени во времени». Аннигилируя конечный результат («остановки» воли), она фиксирует разрывы и смещения, не опираясь ни на какую константу, производит деструкцию тотальностей. Так задачей генеалогии как «Wirkliche Historie» определено введение в становление всего сущего, что считалось бессмертным.

Таким образом, генеалогия предполагает два модуса раскрытия: во–первых, как «метод»: «генеалогия есть дескриптивно–деструктивная феноменология, заключающая в скобки весь псевдоидеалитет европейского и сводящая культуру к нулевому градусу восприятия, конечной целью которого выступает дезавуирование всякого рода вечных истин…»[126], но, во–вторых, «абсолютная» ценность этой науки состоит в том, что, представляя разоблачение различного рода дискурсивных позиций, она не предполагает собственного метадискурса, тем самым оправдывает себя не в последовательном изложении, а непрерывном осуществлении, становясь концентрированным подобием самой фигуры генеалога[127].

Таким образом, генеалогический проект переопределяет традиционные категории истории.

Начало истории и историческое время определяется Ницше как демонтаж традиции: «… это свободомыслие, которое делает историю»[128]. История начинается как высвобождение дионисической воли, инкорпорированной существованием отдельных лиц, и представляет собой движение, происходящем как резонанс между этими лицами и неизменной традицией. Исходным моментом выступает суверенный человек как бесконечная воля, деструктурирующая традицию; правда, именно это для Ницше погружено в забвение: «Как, не смотря на традицию, свободный ум может приобрести действительность, это вопрос о «созидании гения» и вместе с тем о начале и повторном начале человеческой истории».[129]

Генеалогическому проекту принадлежит так же обоснование невозможности тотального связного знания о прошлом, проводимое из изначальной историчности экзистенции.

Данность экзистенции фундируется перечнем ее возможностей в прошлом, открываемых в воспоминании. Но заданность экзистенции предполагает расположение экзистенции в живом настоящим, что обозначается как «современность» для Ницше. Тотальное знание о прошлом демонтирует собственно живой процесс воспоминания. Как указывает Ницше: «лишь в единственном случае можно объективно постичь собственное прошлое – стать им»[130]. Вместо регулярного исторического знания Ницше указывает на текущую, «неисторическую» жизнь, которая, подобно животному бытию, есть абсолютное безразличие к забвению прошлого и положению незнания; на ту «неисторичность», которая задает человеческую размерность, представляя собой изначальное бытие в настоящем и тем самым исток исторически аутентичного рассмотрения и положения в истории. Память не констатирует факты, а бесконечно их модифицирует с точки зрения настоящего: «смотрит из самой по себе историчности взгляда», - тем самым, впервые делая возможным воспоминание и прихождение экзистенции к самой себе: «Заратустра не хочет утратить прошлое человечества. Но … бросить все в переплавку… и в этом открыть себя».[131]

Таким образом, в своем рассмотрении исторического Ницше утверждает одно: отсутствие у исторической жизни собственного аутентичного порядка, образа и явления. История определяет себя только как предмет возможного внутреннего опыта: она жива, если только жива в еще живой памяти (а не в репродуктивном ансамбле тотального раскрытия Абсолютного знания). Космос истории сам по себе лишен идеи и эйдоса. Историчность человеческой экзистенции, единственно и исключительно которая может стать «онтологическим алиби» истории, возможна только из собственной воли к будущему: «Оплодотворить прошедшее и рождать будущее – вот что для меня подлинно настоящее»[132]. История обретает себя через возможность возобновления собственного начала, и в этом смысле генеалогический пафос Ницше сопоставим с перманентной революционизацией истории, которая хранит антитела по отношению к собственной стагнации.

Мы уже упоминали, что Хайдеггер в собственном проекте «истории бытия» повторяет генеалогический ход Ницше, правда, нейтрализуя собственно позицию Ницше, вменив последнему метафизичность. Собственно мысль «послеповоротного» Хайдеггера, Ницше и Бахтина сближается в общих рубриках: в положении об избытке бытия (истока) по отношению к последовательности его раскрытий традицией, деструкции метафизической традиции, которая прочерчивает себя в забвении бытийного избытка (для Ницше это эпоха Ressentiment как эпоха ценностей, под которыми проглядывает пелена ничто; для Бахтина – традиционная метафизика и объективированная культура) и в обосновании собственной «аутентичной» бытию позиции из возможности возобновления / конструирования истока в производстве мифопоэтического будущего.

Итогом неклассического истолкования истории, представленному дискурсивными политиками Ницше и Хайдеггера, становится апорийное замечание о характере самой истории: история обнаруживает свое подлинное измерение, только узнавая о мере собственной иллюзорности.

Кроме того, неклассическая версия философии истории может быть обозначена как стратегия вхождения в конечное – воля к власти у Ницше, бытие у Хайдеггера – как пределу историософского дискурса. Но – тем самым, вхождение в конечное транскрибирует себя как открытие возможности для бесконечного обновления сущего, то есть как раскрытие возможности инновации в качестве универсального модуса бытия самой истории. На это указывает тотальный элемент истории – событие[133]. Событие, как устройство, охватывающее все возможное содержание истории, придает ей единство в многообразии происходящего, генерируя практически разворачивающийся синтез прошлого и будущего в настоящем. Но открытая «структура» события позволяет происходить, случаться истории, тем самым, делая действительным, выражаясь словами Бахтина, прирост бытия, раскрывающийся в возможности обновления сущего.