Говоря о начальном условии познания, Ницше показывает одно: чтобы иметь возможность познавать следует доказать самому себе и окружающим, что ты есть, и более того, представляешь собой нечто. Но для этого необходимо действительно пред-ставлять нечто своим телом: находиться при более мощном, несущем смысл теле или самому претендовать на внесение смысла в окружающее пространство, на собирание и центрацию последнего. Повседневность оказывается пропитанной долженствованием присутствия: для того, чтобы «быть», нужно присутствовать, находится при «сути», пребывать в поле возрастающего смысла. И прежде всего, смысл всегда наличен. Носитель его – всегда лицо окружающего мира. Можно лишь тогда говорить о наличии смысла, о том, что он есть, когда имеется лицо. Именно лицо конституирует наличное бытие мира и проясняет последний. Смысл телесен, ибо неотторжим от своего тела-носителя, от того, кто возведен в статус лица. Более того, смысл – это и есть само тело, сам индивид, имеющий ореол лица, то есть наделенный правом примирять мир с самим собой.

Поступок, подтверждающий собственное наличие (лицо) – одна из форм всепроникающего движения. Резонанс от поступка отхватывает расходящимися кругами максимально возможную площадь. Из мгновений поступка движется жизнь: идет кругами ре-акций: слухов, молвы, восхищения, ненависти. Агент поступка признается другими в собственной способности вбрасывать смысл в толщу сбитых неразличенных тел, создает-открывает новый горизонт возможностей, тем самым оказывается причастным к «праву господ».

Простейшая форма поступка, согласно Ницше, - присвоение взгляда Другого. Описанная Сартром «враждебность взгляда Другого» не характерна для пространства, открываемого такого рода операцией, в котором сам Другой актуально отсутствует (не подтверждая собственное присутствие) или, в лучшем случае, еще только должен быть произведен. Технология переприсвоения взгляда Другого довольна проста: обеспечить доминирование собственного взгляда в горизонте соприкосновение со всем чужеродным, а затем и его трансляцию с целью последующего репродуцирования и консервирования в ином несущем теле[235]. В результате – собственный взгляд устремляется из других глаз, давая масштаб и критерий оценки: «Ницше понял, что главное, произвести взгляд–симулянт, замещающий у кого-либо отсутствие его собственного видения»[236].

Еще один фронт освоения собственной самости, или переопределения себя Другим в отношении ко всем чужеродным возможностям, Ницше определяет как изоляцию из обыденного употребления языка. По сути, двигаясь в направлении критики империализма света (= метафизической тяжбы, начатой Сократом), Ницше задает обратный дрейф от генерирования метафизикой паразитарных имен существительных[237] к лакуне, обеспечивающей возможность пропитывания «индивидуальными языками» метафизического кода. Это отвержения всеобщего языка необходимо Ницше, поскольку человек больше не способен «сообщить о свой нужде и, следовательно, не может выразить себя»[238]. Речь не идет о словотворчестве, но о новом способе говорить. Основной линией такой речи становится создание зон свободного воления и защита его от всяческих репрессий со стороны Другого: Ницше настаивает не на создании нового языка, а на освоении речи. Так, вводя понятие «язык–воля» Ницше редуцирует язык к измерению речи: согласно Ницше, язык не может быть представлен в качестве всеобщих структур – язык всегда мой, либо чужой, опасный для меня (опасность которого Ницше продумывает в духе Л. Витгенштейна времен «Философских исследования»: чужая языковая игра при регулярном употреблении способна навязать определенный правилом другого способ чувствовать). Как возможно приручить речь другого? Согласно Ницше, только противопоставив ее равноценной языковой игре, то есть, раскрыв возможность соотношения различных дискурсов.

Этот ход Ницше был изоморфен всему авангардному проекту,[239] в котором поэтический язык должен расширить способ выражения, несущий в себе историческую инерцию; поэтому – пафос поэтического преобразования возможности высказывания состоял в показе-трансгрессии предела высказывания – поэтическая речь, в отличие от практической, определяется как «речь-построение», «живущая на основе сплетения и противопоставления своих традиций, развивая и видоизменяя их по принципу контраста, пародирования, смещения, сдвига»[240].

Так, в «языке–воле» осуществляется тотальное освоение «всего» (=переоценка) и представление себя Другим ко всему чужеродному употреблению языка. Ницше одновременно удерживает весь языковой архив, расширяя его через возможность его инновации: речь–воление составляет не единый дискурс, но – рассеивание дискурсов (афористику), свидетельство многообразие самости (мечта все того же бахтинского автора, доведенная до предела): «Афоризм, в котором я – первый среди немецких мастеров, есть возможность утверждать многообразие в вечности. Я домогаюсь сказать в десяти фразах то, что кто-нибудь другой скажет в книге – в книге не скажет»[241]. Афоризм – сила, которая не ограничивает, которая не замыкает. Форма в форме горизонта, всегда – свой собственный горизонт. Афористическая речь не говорит к концу, она все время сопровождает и пересекает любую речь, любое знание всегда другим языком, который их перебивает, привлекая к внеположенному им, где говорит законченность всякого дискурса, в собственном конце, который никогда не оканчивается.

Но, необходимо оговориться: две вышеописанные стратегии воли к знанию - воли отпечатывания себя в объекте - упираются в собственную несамодостаточность, так как не снимают модус рецептивности знания (которую всегда можно предполагать на другом полюсе). Так, лицо может всегда обернуться маской – знание может схватить лишь то, что уже заранее предполагает себя для овладения: «Кто из нас здесь Эдип? А кто Сфинкс? Право, это какое-то свидание вопросов и вопросительных знаков»[242].

Итак, воля к знанию как власть над знанием Другого, исключающая всякую возможность рецептивности, должна быть дополнена возможностью контроля над самим существованием – правом придавать смерти: «воля к истине» - могла бы быть скрытой волей к смерти»[243]. Ницше покажет, что единственный способ прервать возможность бесконечной рецепции и конституировать порядок первенства (но уже не в возврате к имманентной животности, которую предполагала исходная формация воли к власти, но в генеалогической процедуре ее одновременного освоения с перечнем ее фальсификаций), то есть открыть возможность новой истории – это доказать свое первородство, то есть исключить Другого угрозой смерти. Ведь история как система равноправных существований есть один из фундаментальных мифов, так как ее единственной достоверностью является воспроизводство уже исполненных возможностей, исключающий порядок нового. Поэтому генеалогия с ее правом на смерть есть новое историческое начало как хаотическая редистрибуция установленных порядков (исполненных возможностей).

Таким образом, генеалогия через право на смерть другого постоянно пытается удостоверить (возобновить) собственное начало, и в этом смысле генеалогический пафос Ницше сопоставим с перманентной революционизацией истории, которая хранит антитела по отношению к собственной стагнации.