Ход позднего Хайдеггера, направленный на обнаружение скрытых возможностей «сущностной истории», очерчивает избыточную область (= «Бытие» для Хайдеггера) по отношению к установленным операциям ее раскрытия (= «онто-теологическая традиция», «постав»). Отклоняя возможность определенного раскрытия возвышенного центра собственного дискурса, Хайдеггер подходит к сфере про-изведения. В отношении сущего, про-изведение открывает возможность обратить сущее к собственной вещественности: вернуть единичную вещь к вещной заброшенности, сделать ее существенно бесполезной, что одновременно «снимает» моменты труда и вожделения как механизм истории. Как пишет Хайдеггер: «обыденное понятие о вещи подходит всегда и подходит ко всякой вещи. И однако, схватывая вещь, оно не постигает ее в ее бытийствовании, а застигает ее врасплох. Так можно ли избежать того, чтобы вещь захватывалась врасплох и как этого избежать? Наверное, есть только один выход – оставить за вещью свободное поле, чтобы в этом поле она могла непосредственно выявить свою вещность».[208] Про-изведение (через устройство обнаружения–затемнения) избавляет вещь от ее подручной определенности, выявляя избыточный модус вещи относительно повседневного обихода с ней: вещь впервые делается бесполезной в тех «ее» свойствах, которые есть как свои, исходя из Dasein как изначально «заботливого» потребителя вещей, а не из самой вещи[209]. Хайдеггер показывает, что поле, в котором вещь могла бы сбываться в себе, дано обнаружить поэзии. В языке, не подотчетному логосу, вещь выявляет себя «просто», избавляясь от служебности. Таким образом, поэзия как «избыточное собеседование о лишнем»[210], в выявлении собственного ресурса из отсутствия возможности дать собственный метаязык, открывает в собственных жерновах возможности, утраченные тотально раскрывающим дискурсом.

Генеалогия Ницше с направляющим пафосом создания новых способов мышления, или, как сказал бы Делез, творения новых концептов, строго говоря, показывает одно: невозможность «снять» исходный избыток различия (= воля к власти), организующий силу как условие возможности продуцирования исторического. Понятие силы, показанное Ницше как исходно «могущего», предполагает отношение силы к силе как отношение отбора: из соотнесения друг с другом сил одна властвующая, другая – подвластная. «Соотнесенные силы отсылают одновременно к двоякому генезису: к взаимообусловленному генезису их количественного различия и к абсолютному генезису их соответствующих качеств. Выходит, что воля к власти прибавляется к силе, но как различающий и генетический элемент, как внутреннее начало собственного продуцирования. В ее природе не содержится ничего антропоморфного. … Волю к власти следует назвать генеалогическим элементом и силы, и сил»[211]. Так, генеалогическое письмо Ницше способно ретроактивно разомкнуть две перспективы: перспективу несвоевременных событий и возобновления забытых событий, то есть задать перевод единичных возможностей, произведенных «изнутри» хода истории, в ракурс первичной дифференции сил: ницшеанский избыток воли к власти, отсылающий к раскрытию в определенной явленной силе (= перечень масок генеалога), одновременно полагает сокрытие исходного механизма производства различия, что отменяет установление любого возможного мета–дискурса (включая определенность самой генеалогии) раскрытия исторического. Тем самым, природой исходного различия элиминируется любая телеологическая авантюра, запускаемая действием уже определенных сил (= последовательность формаций воли к власти), что означает, одновременно, амбивалентность всякого исторического события.

В темпоральном ключе этот перевод можно определить следующим образом. Ницше через понятие «вечного возвращения» вводит такого рода обращения к прошлому, которое не ведет к парализующему возврату к истоку, а, напротив, задает неустойчивость определимости прошлого и мобилизует настоящее. Как пошутит Ницше: «Чтобы поставить ногу на пол, надо прежде поднять ее». В генеалогической процедуре такой подъем – это некоторая хитрость, позволяющая пере–определить уже раскрытые исторические возможности и перевести унаследованные от прошлого факты в событие. Ницше неоднократно указывает это, подмечая даже, что на «практике» понятие «вечного возвращения», обнажается в челночном движении, связанном с принципиальной амбивалентностью исторического события. Таким образом, возвращение назад, к изначальной неустойчивости и избыточности, подает себя как забегание вперед: « …кто способен отступать назад делает это, чтобы иметь надлежащее расстояние для прыжка. И поэтому в этом отступлении может лежат нечто страшное и угрожающее».[212]

Прежде всего, генеалогия Ницше доводит до предела и до сознания ту парадоксальную ситуацию, где историческая инновация (историческое возобновление) происходит каждый день. Главный инструмент такого утверждения – мысль о вечном возвращении того же самого, где каждый момент несет в себе бесконечный заряд обновления. Подобный же ход проделывали Батай и Беньямин, децентрируя радикальную конечность раскрывающего дискурса.

Так, Батай и Беньямин в контексте «теории» «безработной негативности» возвращают историю к ее имманентной возможности: негативности, оказавшейся по ту сторону спекулятивного дискурса, то есть возможности, утраченной самой историей. Согласно обоим, после конца истории негативность не исчезает: она просто оказывается «лишенной определения». В этой интриге все манифестации безработной негативности указывают на одно: на имманентное присутствии в истории возможности, сколь угодно «неисторической» (сверхсимволической), не раскрытой в спекулятивном дискурсе.

Трата, в свете которой Батай пере–определяет исторические практики – революцию и производство сообщества, указывает, что вертикаль, организующая историю, размещает порядок Иного. Для Батая оно выступает в трех основных воплощениях или фигурах: Суверенности – Имманентной животности – Неорганической сексуальности, размежевываясь с которыми, история конституирует собственную идентичность, причем жесты такого размежевания суть основополагающие акты истории. Благодаря им дионисическое трагическое начало уходит в ночь забвения, осветить которую и призвана ницшеанская генеалогия.

Революция, и для Батая, и для Беньямина, выкроенная по мерке «вечного возвращения», означается как машина, способная фальсифицировать однородное, включающее в себя практики присвоения, интеграции, словом, все практики, которые содействуют образованию подобия, тождественности, то, что сводит все к единству, порядку. Инородное (=гетерогенное («ускользнувшая от дискурса доля») для Батая, забытые возможности для Беньямина), напротив, содействует всему, что от порядка ускользает или просто-напросто исключается однородным из своей сферы, то есть что предстает чуждым норме и закону. Так, Батай интерпретирует Революцию в контексте антропогенности гетерогенного – как возможность остановки его купирования: революция в такой перспективе предстает не как борьба за лучшую долю, но как борьба сама по себе, всплеск сокровенной силы отрицания, направленной на наличные условия однородного существования: «Социальная революция – это время трагедии, но не в том, однако смысле, что последствия ее трагичны, а в том, что она отвечает трагическому ощущению неотвратимости гетерогенного…»[213].