Направленность генеалогической критики на мораль не явилось чем-то случайным для Ницше. Именно на линии критики моральных ценностей Ницше ставит вопрос о самом существе субъекта, его идентичности. Для Лейбница, например, мораль являлась фундаментом идентичности человека[222], что и подхватывает Кант, полагая мораль за фундамент чистой субъективности. Но, что существенно: кантовский тезис моральной идентичности: «Я – это Другой», предполагает, что обретение идентичности является одновременно интериоризацией чужого. Именно по этой территории конституции морального производится ницшеанский удар, девальвируя все его интерсубъективные раскрытия. Предположение отсчета «диагностики настоящего» с морали вскрывает отсутствие, пробел на месте морального субъекта, определимого как Я = Мы: на этом месте происходит замещение «ноуменальной» морали – анонимной моралью «стада, толпы плебеев»[223], ряд моральных ценностей которых – сострадание, жалостливость – замыкаются в безличном кругу нечистой совести. Что и предполагает ницшеанскую программу элиминации «чистой воли» как «чисто ноуменального бытия».

Смерть Бога, отсутствие морального алиби истины, позволяют Ницше артикулировать вопрос: «Почему вы считаете, что истина ценнее иллюзии, лжи, заблуждения?»[224]. И генеалогический метод покажет, что в ситуации исключения означаемого Абсолютного, возможно существование бесконечного множества богов, вещей, поступков, которые красивы, нравственны, осмыслены вне полагания завершенной системы конечных выводов: «…мир, каким мы его знаем, вовсе не есть та простая, в целом, фигура, где все события отошли на задний план, чтобы постепенно смогли выпукло проступить сущностные черты, конечный смысл, изначальная и последняя ценность; он, наоборот, представляет собой мириады переплетенных между собой событий; он кажется нам сегодня «удивительно пестрым, глубоким, полным смысла»; это потому, что множество заблуждений и фантазмов породило его и все еще тайно его наполняют. Мы полагаем, что наше настоящее, опирается на глубокие интенции, некие устойчивые необходимости; мы просим историков убедить нас в этом. Но подлинно генеалогическое чувство признает, что мы живем без изначальных ориентиров, координат среди мириадов затерявшихся событий»[225]. Таким образом, генеалогия укажет, что универсализация ценности истины, попросту устраняет собственное место человека, перебрасывая его в состояние при-сущности к Богу, Другому, одним словом, чуждому. Реабилитировать которое, согласно Ницше, возможно в техниках освоения «воли к власти».

«Различие между людьми сказывается не только в различие скрижалей их благ, стало быть, не только в том, что они считают вполне желанными различные блага и вместе с тем не сходятся в сравнительной оценке, в установлении табеля о ранге общепризнанных благ, оно сказывается еще более в том, что считается ими за действительное обладание и владение каким-нибудь благом. По отношению к женщине, например,более скромному в своих требованиях человеку уже право располагать ее телом и удовлетворение полового чувства кажутся достаточным и удовлетворяющим его признаком обладания и владения. Другой человек, со своей более недоверчивой и более притязательной алчностью к владению, видит в таком обладании «вопросительный знак», видит только его призрачность и хочет более тонких испытаний и доказательств, прежде всего, чтобы знать, только ли женщина отдается ему, или же она готова бросить ради него все, что имеет или хотела бы иметь, - лишь это и значит для него – владеть.Но третий – и тут не останавливается в своем недоверии и жажде обладания – если даже женщина всем для него жертвует, то он спрашивает себя, не делает ли она этого ради фантома, созданного ее воображением – чтобы быть вообще любимым, он хочет прежде быть узнанным, основательно, вплоть до бездонности – он отваживается дать разгадать себя. … Лишь тогда чувствует он, что вполне обладает своей возлюбленной, когда она уже не обманывается на его счет, когда она любит его так же сильно за его чертовщину и скрытую ненасытность, как и за его доброту, терпение и умственное развитие. Один хотел бы владеть народом – и все высшие ухищрения Калиастро и Катарины годны в его глазах для этой цели. Другой, наделенный более утонченной жаждой владения, говорит себе: «нельзя обманывать там, где хочешь владеть», - его раздражает и лишает терпения мысль, что сердцем народа владеет его маска: «итак, я должен дать узнать себя, прежде я должен узнать себя сам!»[226]

Смысловое поле власти Ницше демонстрирует через невозможность осуществить его дескрипцию через традиционные понятия цели и результата: цель и результат остаются внешними по отношению к волевой деятельности и ее агенту[227], воля к власти дезавуирует эти понятия как эхо-эффект собственного осуществления. Ницшеанское понятие «воли к власти» не следует смешивать с простым обладанием предметным, как единственной лакуной, через которую может проступать эта изначальная воля: с имманентной позиции воли к власти иметь себя в начале – это избегать закупорок, остановок воли в ее предметной исполненности (= бесконечная продуктивность желания), или как скажет Делез: «Природа воли к власти не в том, чтобы вожделеть, не в том даже, чтобы брать, но в том, чтобы творить и отдавать. Власть – как воля к власти – это не то, чего волит воля, это то, что волит в воле»[228]. Так, ницшеанская воля к власти раскрывается как стратегия, техника отношения к бесконечному стремлению к власти, мастерство игры с любым порядком Другого, то элиминируя собственную власть, то переводя ее в пунктум события – то есть, это умение есть, таким образом, - власть, господство, власть над самой властью[229].

Власть вводится Ницше через переопределение стратегии познания.

Для Ницше познание возможно как перестановка перспектив, в которых одна всегда на период опережает другую и заключает ее в себе, - познание осуществляет собственный dynamis, овладевая всякой чужеродной возможностью, чеканя собственный образ (волю) в объекте, ином для воли: «Все сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно. Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Гладким должно стать оно, как зеркало и отражение в нем…Создать хотите вы еще мир, перед которым вы могли бы преклонить колена, - такова ваша последняя надежда и спасение» [230]. Познание мира и его освоение возможны в силу конститутивной фикции перевода всего другого в антропоморфную размерность: такого, который сам бы обеспечивал знание другого о знающей его самости и воспринял на себя его образ. В этом смысле проясняется преимущество лжи по отношению к истине и их взаимная нераздельность. Ложь – это идентификация (наивный «антропоморфизм», «сострадание») – как условие всякого знания и всякой власти. Впрочем, попутно эта ложь, в собственном пределе, является истиной – дионисической истиной всеобщего тождества. Ошибка идентификации заключается в забегании вперед и в полагании «задачи» воли уже достигнутой в предметном раскрытии.

Ключевая интенция стратегии познания Ницше – освоение себя и чужого. Освоение себя происходит через отличие себя, самоизоляцию и непосредственное овладение: пресловутое ницшеанское – «прежде всего не смешивайте меня с другими!»[231]. Именно момент отличия себя – основание познания. Но в таком стремлении Ницше наталкивается на принудительную силу чужого: «…другие, мир гораздо лучше знают, что мне нужно делать и чего избегать: только сам я, жалкий безумец, не могу ничего посоветовать себе!»[232], на что и отвечает стремление изолировать себя от всего чужого. Без этого познающий остается просто витриной, в которой комбинирует результаты воображения Других. Для того чтобы присвоить право на познание (власть), необходимо устранить чужое, привнесенное Другими, но поскольку невозможно устранить опыт взгляда Другого, Ницше избирает стратегию «овладения» этим взглядом – принудив его видеть меня так, как я хочу или (пред)став(ив себя) им: «…положение «человека границы» - сама неустойчивость: внешнего (с миром, другими живыми существами) и внутреннего (с собой) равновесия он достигает благодаря непрерывному движению. Быть в движении – это значит пересекать и вновь возвращаться …быть всегда скользящим пунктиром на пересечении разнородных пространств, быть в них и как бы не быть – быть на переходе. Движение открывается через двойной опыт, опыт «ускользания» и «самопреодоления». В сущности, Ницше знает лишь две пространственные сферы: если ускользание наиболее активно используется как движение во внешнем пространстве…, то самопреодоление – во внутреннем (язык, сознание, болезнь, я – идентичность). Отсюда две фигуры движения – «странник» и «воитель».[233] Проблематичность такой задачи – в том, что требуется представить себя всеми, кто (что) относится (может относиться) к познающему – то есть вообще всем. В этом контексте задача «познавать самому» трансформируется в операцию присвоения неустранимого опыта других через представление себя Другим. Эту позицию можно было бы назвать местом Бога. В ней сохраняется независимость от мира и одновременно задается его порядок – но овладение, согласно Ницше, не должно нести спекулятивную окраску, это должно быть реальное освоение чужого, вбирание его в себя, производство следов своего воления: «О, эта моя алчность! В этой душе нет никакой самоотверженности – скорее, ненасытная самость, которая тщится из многих индивидов как бы видеть своими глазами и как бы хватать своими руками, - самость, стягивающая к себе все и не желающая потерять что-либо из того, что могло бы вообще принадлежать ей! О, если бы я возродился в сотне существ!» - Кто не знает из опыта этого вздоха, тому неведома и страсть познания»[234].