Язык как постоянно переформирующееся и редистрибутирующееся динамическое целое предполагает амбивалентность установленных и создаваемых моментов языка, то есть сочленение этих моментов. Бахтин показывает это, говоря что «высказывание никогда не является отражением и выражением чего–то вне его уже существующего, данного и готового. Оно всегда создает нечто, до него никогда не бывшее, абсолютно новое и неповторимое.… Но нечто созданное всегда создается из чего–то данного.… Все данное преображается в созданном».[159] Инновация в языке возможна постольку, поскольку смысл, выраженный в определенном контексте, не сводим к уже установленному потенциалу выражения (невозможно говорить о единократном учреждающем его жесте): Бахтин настаивает на неповторимости актуальных смыслов. Таким образом, можно говорить о непрерывном росте смыслового потенциала выражения, обусловленному прямым со-отношением дискурса к «здесь и теперь» высказывающему его субъекту. Каждая актуализация выражения реверсируется в потенциал языка, тем самым, задавая рост смысловых условий возможности его использования.

Но здесь присутствует подводный камень.

Проблема, как ее обозначает Бахтин, заключается в поиске способов возможности сочленения индивидуального дискурса с уже–ставшим потенциалом языка. Но – по сути, в этом вопросе Бахтин проблематизирует возможность инновации в рамках традиции. То есть Бахтин спрашивает о пределах гипостазирования нового, тем самым переоткрывая вопрос о самих возможностях истории.

В работе «Проблемы поэтики Достоевского» Бахтин указывает на всегда присутствующий двойственный модус разрешения этой проблемы. Один модус, известный как бахтинский принцип полифонии, указывает на со–присутствие «множественности» высказываний, дополняющих друг друга в модусе истинности. Бахтин обозначает эту «множественность» как совокупность «равноправных» и «полноправных» смысловых инстанций, сочленяющихся в «полифоническое единство неслиянных голосов». Тем самым запускается тотальный механизм инновации, так как вообще оказывается невозможным говорить об уже ставшем языковом архиве: индивидуальные высказывания, даруя друг другу возможность «самораскрытия» организуют «множественность не приведенных к одному идеологическому знаменателю центров» (= отсутствие установленного архива).

Но Бахтин указывает и на другой план: план «спора и никогда неразрешающейся борьбы противоречивых голосов», тем самым обозначив «безысходность диалогического противостояния». Этот момент можно прояснить в ракурсе работы «Слово в романе», где Бахтин открывает существование индивидуального дискурса как «замкнутого словесно–идеологического кругозора» и показывает мутацию диалогизма в «социально–идеологическое общение». Речь идет о множественности языков–идеологем[160] в условиях демонтирования «общей плоскости», редистрибутирующей и расширяющей зону выражаемых смыслов. Так в борьбе самодовлеющих языков, единичное высказывание конституирует себя как замкнутое и завершенное (что позволяет сказать о генерации иллюзии тотального выражения истины, то есть возможности воплощения слова Бога в замкнутом единичном высказывании = «эфемерный идеологический кругозор» / « гипотеза смысла»), что обозначает, во–первых, купирование бесконечнопорождающей языковой воли (= генерирование законченного ряда «последних слов» традиции), а, во–вторых, учреждение структуры мира как ставшей и фрагментированной. В этих условиях бахтинская позиция определения самости как особого способа бытия (незавершенного, открытого и становящегося[161], раскрывающегося в бесконечном отрицании со стороны «я» всех определений этого «я»), пере–определяется в «обособляющее самосознание», а растущее тело общения - в «борьбу речевых воль за господство словесно–идеологических точек зрения», и тем самым купируется всякий механизм, задающий возможность продуцирования нового.

В работе «Автор и герой в эстетической деятельности» Бахтин выявляет в качестве контр–механизма, девальвирующего остановки истории, позицию авторствования. Романного автора Бахтина можно охарактеризовать двумя магистральными возможностями: пере–определение границ архива языка и бесконечный запуск машины инновации языка.

Бахтин обозначает позицию автора как позицию «вненаходимости», раскрывая ее как «внесмысловую активность», производящую объективацию жизни. Так, роман утверждается Бахтиным как сочленение «художественно переоформленных» языков, кругозоров и идеологем в «завершающей» позиции автора. Автор методом объективации[162] пере–определяет границы завершенных дискурсов, делая их предметом изображения в показе границ завершенных дискурсов, или, как скажет сам Бахтин, «показывая их как своеобразную речевую вещь». Но тем самым в жесте бахтинского автора бесконечно пере–определяется сама граница языка (= мира) как целого: с помощью «игры границами речей, языков и кругозоров» в пародии и пародийной стилизации язык выявляет собственные «незадействованные» возможности (= инновация) и одновременно учреждается совокупность «уже отработанных» возможностей (= традиция).

Позицию «вненаходимости» романного автора Бахтин возводит к функциям фигур «плута», «шута» и «дурака»: «В литературе социальных низов средневековья выдвигаются три фигуры, имевшие большое значение для последующего становления европейского автора.…Прежде всего они оказали влияние на постановку самого автора в романе… на его точку зрения»[163]. «Вненаходимость» автора может быть раскрыта через «веселый обман плута», «пародийную издевку шута» и «непонимающую глупость дурака». Плут, шут и дурак, оказываясь «веселыми лицедеями жизни», учреждают себя как чужие в мире, тем самым открывая возможность производства новых форм жизни (= истории) в собственном лицедействе уже ставшего прошлого. Как говорит Бахтин: «Им присуща своеобразная особенность и право – быть чужими в этом мире, ни с одним существующим положением этого мир они не солидаризуются, ни одно их не устраивает, они видят изнанку и ложь каждого положения. Поэтому они могут пользоваться любыми положениями лишь как маской. У плута еще есть нити, связывающие его с действительностью; шут и дурак – «не от мира сего» и потому имеют особые права и привилегии».[164]

В этом отношении возможность авторской инновации определяет себя как «бесконечная стилизация и пародирование» уже определенных и задействованных историей конструктов (жизни, языка) из собственной позиции «вненаходимости».

Таким образом, Бахтин показывает, что невозможность в единожды учрежденном слове удержать мир как целое (= позиция первичного автора – пророка для Бахтина) обращается «бесконечной абсолютной отрицательностью» (Гегель) – иронией[165], медиумом которой является позиция–автор. Конечно, пользуясь определением Киркегора можно сказать, что ирония – это торжество бесконечного над конечным, но Киркегор добавит: «ироник … перестает себя чувствовать звеном в общей цепи, … и, разучившись уважать соседствующие звенья, … освобождается от печалей и горестей действительности . от ее радостей, от ее благословения; ведь для нее нет ничего выше ее самой, и некому благословить ее, потому что меньшее всегда благословляется большим»[166]. Поэтому для Бахтина возможен единственный способ тотального выявления исторических возможностей, а значит и нахождения возможности нового исторического события: в производстве авторской иронии[167], пере–определяющей традицию как «абсурдную историю, полную шума и ярости, рассказанную идиотом, ничего не значащую».[168]