Что это — принципиальное неприятие стяжательства и скопидомства или проявление осторожности? Думается, решающее значение имело второе соображение — честолюбие не покидало Остермана ни на одну минуту, равным образом как и не оставляла его ни на одну минуту мысль об угрозе утратить все, если он будет уличен в получении взяток. Он великолепно понимал, что за этой стороной его жизни наблюдало немало пар завистливых глаз и стоит ему хоть раз оступиться, как доведется расплачиваться дорогой ценой.

К проявлениям крайней осторожности относится и ставшее притчей во языцех объявление себя больным в кризисной ситуации. Эта манера поведения отнюдь не означала его безразличия к происходившему, в действительности он, обложившись подушками и стеная от боли, через лазутчиков зорко следил за развитием событий и тайно в них участвовал. Болезнь Остермана для иностранных дипломатов была сигналом, что при дворе происходит что-то неладное. Краткий обзор его притворных заболеваний сделал в 1741 г. Финч. В одной из депеш он извещал дипломатическое ведомство своей страны, что впервые Остерман использовал болезнь как предлог, чтобы уклониться от схватки между соперничавшими группировками, в 1730 г. «Едва переворот совершился, как он выздоравливает, является ко двору и по-прежнему исполняет свои должностные обязанности, и это продолжается до тех пор, пока, — лет пять тому назад, — ему не показалось, что присутствие его при дворе может не понравиться бывшему герцогу Курляндскому. Тут он снова заболевает, дабы иметь предлог заняться у себя дома»[17].

Чаще всего Андрей Иванович в качестве болезни, дававшей ему возможность «залечь в дрейф», использовал подагру, но английский дипломат Гаррингтон в 1733 г. полагал, что «у этого господина, по-видимому, всегда имеется в распоряжении запас болезней на случай трудного дела, с которым ему возиться не хочется и от которого ему в то же время отделаться неудобно». По свидетельству маркиза Шетарди, болезни Остермана имели еще одно назначение. «Граф Остерман, — доносил дипломат в 1741 г., — прибегнул к своему обычному способу, когда он бывает в затруднении и отстаивая неправое дело, — он стал уклоняться от прямого ответа; жизнь его, по его словам, цепь страданий, внезапно овладевавшие им болезненные приступы заставили его делать тысячи гримас; его кресло никак не могло доставить ему покойного положения; он обливался обильным потом, жестокий кашель душил его, причем он несколько раз отирал лицо, прикрываясь платком. Он бросал на меня взгляды, стараясь лучше проникнуть в мои мысли»[18].

Надобно отметить и такое свойство характера Андрея Ивановича, очень важное для дипломата, как скрытность, умение втираться в доверие к собеседнику, а также непроницаемость. Тому есть множество подтверждений иностранных представителей при русском дворе, не раз жаловавшихся своим правительствам, что во время бесед с ним ни по выражению лица, ни по интонации голоса невозможно угадать, с каким чувством он относится к тому или иному предложению посла. Классическим примером умения Остермана устанавливать доверительные отношения с партнером по переговорам, чтобы использовать его в интересах России, считается его поведение на Аландском конгрессе, когда ему удалось обворожить руководителя шведской делегации барона Герца. На Ништадтском конгрессе он прибегал к таким средствам воздействия на участников переговоров, как угрозы и шантаж.

Но у Андрея Ивановича наряду с добродетелями было немало черт, вызывающих осуждение как современников, так и историков. Непроницаемость, умение скрывать свои мысли и чувства под маской безразличия, втереться в доверие мы выше посчитали добродетелями. Однако эти же качества при определенных обстоятельствах оборачивались в свою противоположность и создавали Андрею Ивановичу репутацию человека неискреннего, двуличного, коварного, на которого нельзя положиться. Подобные свойства характера считались неотъемлемыми для любого интригана. Андрей Иванович как раз и снискал славу непревзойденного интригана, погубившего на своем веку немало человеческих жизней. Его руками были погублены А. Д. Меншиков, А. В. Макаров, Д. М. Голицын, Долгорукие, А. П. Волынский. Он сам признался, что «Волынского искоренить старался и в том повинен и согрешил». В остальных случаях он умел обставлять дело так, что оставался в тени и его жертвы даже не подозревали, что именно ему, Остерману, и никому другому они обязаны утратой жизни или суровой карой, и даже обращались к нему за защитой. Останется неразгаданной тайной, прозрел ли А. Д. Меншиков относительно того, кому он был обязан своей опалой, — у него было немало времени для размышлений в Березове — или так и остался до конца дней своих в неведении, считая Андрея Ивановича своим верным слугой.

В заключение попытаемся ответить на вопрос, кем был Остерман: государственным деятелем или вельможным чиновником. Ответ, по нашему мнению, однозначен — он был чиновником, пусть значительным, но полностью или частично лишенным черт крупномасштабного деятеля. Андрей Иванович — чистейшей воды прагматик, исполнитель чужих предначертаний, чувствовавший себя уверенно лишь в тех случаях, когда не он, а лицо, стоявшее над ним, несло всю ответственность за провал или успех его деятельности.

Тщетно искать в бумагах Остермана обилия документов, определяющих курс руководимого им правительства во внутренней и внешней политике. Историкам известны два такого рода источника, причем оба они появились в 1726 г. Один из них является продуктом коллективного творчества, он подписан Меншиковым, Остерманом, Макаровым и Волковым, так что трудно вычленить из него идеи, принадлежащие Андрею Ивановичу лично. Не вызывает сомнений лишь одно — редактировал документ Андрей Иванович. Другой документ с длинным названием «Генеральное состояние дел и интересов Всероссийских со всеми соседями и другими иностранными государствами» составлен единолично Остерманом. Присматриваясь к содержанию документа, можно сделать вывод, что он не содержит четких формул, определяющих курс внешней политики страны и ее ориентацию на союзнические или нейтральные отношения с другими государствами. Автор записки предпочел ограничить свою задачу перечнем выгод и отрицательных последствий в случае сближения России с той или иной европейской страной.

Высказав свои доводы pro и contra, Андрей Иванович полагал, что вывод из его анализа сделает кто-то другой, на себя он подобной ответственности возлагать не хотел. Таким образом, «Генеральное состояние .» — не программный документ, а материал для него. При чтении этого документа невольно вспоминаются слова Манштейна о том, что все, что Остерман «говорил и писал, можно было понимать двояким образом». В самом деле, Андрей Иванович, перечислив плюсы и минусы в русско-французских отношениях для обеих стран, будто бы пришел к выводу, «оставя Францию искать с цесарем наикреичайше соединства», а на следующей странице писал о необходимости «с Францией теснейшим союзом обязаться». Впрочем, подобного рода суждения он заключил фразой: «когда из сих путей, которой за благо примется, то возможно потребности и осторожности, которые до оного касается, описать»[19].