Структура трансцендентальной субъективности формируется тремя непрерывными функциями:

1) функция вертикального центростремления как субъектная интенциональность непрерывно осуществляется в режиме ретенции как репродуктивного воспоминания или интроекции, и образует в модусе синхронизации сферу чистого Я;

2) функция горизонтального центробега как объектная интенциональность непрерывно осуществляется в режиме протенции как проективного воображения и образует в модусе диахронизации сферу другого как интенционального объекта;

3) третья функция непрерывно синтезирует центр различия между вертикалью и горизонталью в качестве в качестве "абсолютной временной позиции" как "изначального события синхронности" (этаким событием трансцендентальной вечности). К тому же центр различия обладает характером "имманентной трансцендентности". То есть этот центр различия, эта "абсолютная временная позиция", обладая всеми атрибутами трансцендентной субстанции, как-то: непрерывность, устойчивость, центральность и т.д., остается все же имманентной субъективностьи.

Интерсубъективный символ, который репрезентирует инстанцию центра интерсубъективной корреляции, выступает в качестве того «среднего термина», чью роль играет «явление» в серии «вещь – явление – понятие», где «вещь» и «понятие» выступают «бытием-в-себе» (только одно- как непосредственное, другое -как само себя опосредующее) и как «крайние термины» в гегелевской Феноменологии, в главе посвященной «аналитике» сознания.

Ни Я, ни другой не выступают основанием для другого, но лишь интегрируясь в округу символа; оба вступают в ту игру взаимного означивания, благодаря которой оба получают символическую идентификацию. Только символ как фокус способен задать оптическую тему зеркальной идентификации с другим, т.е. их взаимоидентификация может состояться только через символическое опосредование. Но символ выполняет не только функцию фокуса идентификационного экрана, его определяющая роль в том, что символ как инстанция устойчивости делегирует субъектам непрерывность. Гуссерль стал первооткрывателем темпорализующей роли интерсубъективного символа, рассмотрев его как инстанцию равновесия, сначала через структуру интенционального акта, синтезирующего ноэзис и ноэму, затем через структуру темпоральности, конституированного синтезом непрерывности и дискретности, и, наконец, через особую инстанцию центра интерсубъективности. Гуссерль открыл факт, что время в высшей степени символично, оно не более чем «договор».

В аналитике коммуникации Гуссерль однозначно решает проблему общественной конституции, социально-философская конструкция которой всегда впадала то в «органицистскую» крайность определения ее как «единого целого», то в «механицистскую» крайность, определяя её как «механическую» совокупность «атомизированных индивидов»[179], редуцируя ее к структуре интерсубъективности, в которой равноправно со-конституируется пара субъектов, одновременно подчиняясь априорному принципу, центрирующему их отношения. Этот внутренний принцип как «имманентная граница» выявляется как «трансцендентальный принцип», чья независимость и индифферентность гарантируют абсолютную справедливость и равенство. То, в чем выявляется этот принцип есть интерсубъективный символ, и одновременно - символ идентификации. Тем, что интерсубъективный символ является нейтральным или «нулевым» телом, он непрерывно фиксирует ту точку центра разрыва, которая есть точка отсчета, темпорализующая отношения между субъектами. В этом отсчете, символизируемом лингвистически и оптически, становится объективное время как модификат «интермонадического сообщества»[180]. Время функционирует как «договор», на основании которого сущее включается в счетное единство. Символ, воплощая «событие имманентной синхронности», становясь точкой отсчета, запускает «машину времени»[181]. Таким образом, время от-считываясь от символа, само есть символ.

Феноменология Гуссерля коренным образом повлияла на формирование постклассического представления о субъективности. Открыв темпоральную составляющую субъекта и обнаружив его сущность в «абсолютной временной позиции», феноменология вопреки своему изначальному проекту тотальной идентификации субъекта, непроизвольно открыла его для релятивистского кризиса и децентрации.

II.5. Хайдеггер: Daseinи трансцендентальная субъективность в про-свете различия бытия и сущего

В анализе субъективности наиболее значительными позициями философии Мартина Хайдеггера являются:

1. Аналитика присутствия в смысле темпорального горизонтообразования.

2. Деструкция трансцендентальной субъективности с позиций «онтологической дифференциации».

3. Взаимоотношение бытия и языка в смысле утверждения: «язык - дом бытия»

Основание, в споре с которым возможна фундаментальная онтология Хайдеггера, является "феноменология сознания" Гуссерля, и возможна она только как "феноменология присутствия"[182]. И сознание, и присутствие обличают бытие в его специфически человеческом статусе, который только один из всего сущего дан как абсолютная возможность бытия. Но если в проводимом феноменологией Гуссерля "редуктивном подходе к сфере абсолютного бытия "субъект" укореняется в себе самом как трансцендентальном ego-cogito-cogitatum и окончательно лишает себя возможности феноменологического выявления своей экзистенциальной бытийной конституции и самостно-экстатически-горизонтальной раскрытости бытия вообще"[183], то хайдеггеровская аналитика Dasein преодолевает трансцендентальную замкнутость «интенциональной корреляции» сознания через вскрытие и обнаружение фундирующего его источника как бытия, чья трансцендентность всегда - уже скрывается за имманентностью сознания. Такое возвращение от сознания к присутствию становится возможным во времени как в «горизонте вопроса о бытии».

То, в чем идет дело о бытии, есть время. Время проявляется как инстанция непрерывного прерывания и замкнутой разомкнутости бытия. И способом, каким оно так раскрывается, является способ человеческого присутствия, и "поэтому фундаментальную онтологию, из которой могут возникать все другие, надо искать в экзистенциальной аналитике присутствия"[184]. Хайдеггер раскрывает экзистенциальные режимы обнаружения временности. Таковых оказывается три:

1. Фактичность.

2. Падение.

3. Забота.

«Эмпиричность факта присутствия» как «фактичность» всегда уже разбросано и расколото, и таким образом находится в распадении на «определенные способы бытия-в» как «экзистенциалами», основной из которых выступает «забота»[185]. Наряду с прочим, забота как «бытие присутствия» включает «волю, желание, влечение и позыв»[186]. Обратной стороной заботы выступает ужас. Забота и ужас являются центральными возможностями, они открыты из-за разомкнутости бытия во время. То есть разокнутость бытия во время открывает заботу и ужас как возможности. Собственно, ужас и есть ужас-от разомкнутости, а забота есть забота-о разомкнутости.[187] Тем, что «ужас уединяет присутствие в его наиболее бытии-в-мире», «ужас обнажает в присутствии бытие к наиболее своей способности быть, то есть освобожденность для свободы избрания и выбора себя самого»[188]. Разомкнутая свобода выливается в ужас, непрерывная работа по удержанию которого ведется заботой. Забота - это способ усилия по сцеплению незамкнутых краев бытия, то есть забота коренится в зазоре между «вперед-себя-бытием» присутствия и его «в-уже-бытием»; здесь очевидна темпоральная эксплицитность модуса заботы, которая, обнаруживает себя как «бытие-в» или бытие в мире вещей, и как «бытие-с» или бытие в мире людей. Забота есть экзистенциальная интенциональность присутствия.