Такая парадоксальная инстанция как 0, будучи бесконечно малым приращением, вводится новоевропейской рациональностью в качестве абсолютного центра, ни от чего не зависящей середины, причем инстанцируясь как цель идентификации субъекта. Ноль – 0 – чисто воображаемый, имагнитивный субъект-объект. Причем в нуле абсолютно совпадает метафизическая идеальность с идеальностью математической. Универсальность нуля в его столь вожделенной Новой Европой "неделимости", и в этом смысле ноль есть математически схваченная метафизическая идея центра. Именно на этих исключительно математических основаниях формируется приходящий на смену "присутствию", единящего еidos и logos, и "духу", с-видетельствующего бытие Бога, новый идеал разума. Разум онтологически инстанцирует математическую идею нуля, только неделимость нуля здесь характеризуется как индифферентность (indifferention) или безразличие. Индифферентность разума характеризуема, прежде всего, строгим научным безразличием к вещи и к обозначающему ее слову. Но здесь происходит следующая метаморфоза. Логос, как атрибут "идеального", "небесного" интериоризируется в сферу субъективности как сферу "внутреннего", а вещь, будучи "телесным", "тварным", "эмпирическим", экстериоризируется в сферу объективности как сферу "внешнего". Таким образом, Логос, Слово, имплицируя в существо субъективности, низводится до уровня простого знака, означающего, в котором теряет свою суверенность, служа средством обозначения предметов. Ни вещь, ни слово не имеют больше прежнего значения.

Поскольку новый идеал разума базируется на формальных принципах математики, то в высшей степени значимым оказывается идеал нуля. Дело в том, что ноль – по сути, формальный объект и, как уже было сказано выше, абсолютно идеальный элемент, ибо, во-первых, ничто из реальности ему не соответствует, поскольку "природа боится пустоты", а, во-вторых, его словесное и знаковое выражение проблематично. Но именно то, что не есть ни объект, ни понятие, делает его крайне продуктивным. Ноль, как идеал разума, будучи лишь формальным объектом, выступает не только инстанцией непрерывности и неделимости, ноль есть принцип, на котором основана функция синтеза как главенствующая функция разума как такового; то есть ноль делает возможным сам синтез. Но помимо всего прочего, ноль есть инстанция прерывания и деления, то есть ноль объединяет по знаменитому "диалектическому" принципу противоположности, он есть "совпадение противоречивого" (Н. Кузанский), разом совмещая противонаправленные функции, – так он есть "непрерывность прерывания", "необходимость возможности", "идентичность" или "тождество различия", "спонтанность детерминированности", и т.д. Таким образом, то, что греки мыслили как бытие, а христиане призывали как Бога, под всем этим новоевропейский разум, в качестве своего идеала понимает ноль, к которому он должен бесконечно стремиться[57]. На этой когнитивной недостижимости, непознаваемости основан известный спор о свободе воли: одни постулируют "безразличие" как симметрию выбора между А и В, другие настаивают на "детерминизме", апеллируя к изначальной "асимметрии".

Так, в частности, Луис Молина писал: "Если же она (воля – О.К.) может одновременно совершать с безразличием (indifferenter) либо это, либо противоположное действие, то имеется также и свобода в отношении к виду действия, имеющая характер полной совершенной свободы"[58]. Продолжая эту мысль о безразличии или индиферентности, Декарт говорит следующее: "Безразличие, присущее человеческой воле и сущностносоставляющие ее свободу, есть безразличие активное, благодаря которому воля может сама себя направлять на одну из противоположностей или на одни из различных вариантов действия"[59]. И далее добавляет:"…подчеркивание свободы безразличия служит акцентированию человеческой самодеятельности, спонтанности, независимости в принятии решения ни от какой инстанции". Таким образом, индиферентность является основным определением свободы новоевропейского субъекта.

В решении проблемы противоречия между бесконечной делимостью и неделимостью, непрерывностью и дискретностью, Лейбниц совершает радикальный ход, предлагая учение о монадах. В "субстанциональной" монаде разом примеряется и то, что античность понимала как Единое, и такое кардинально новое существо, как субъективность. Отметим существенные функции монады – «стремление» (appetitio) и «представление» или «восприятие» (representatio). Именно эти черты формируют субъективность как таковую. «Точечность» монады выступает математической характеристикой неделимости (individuattini), благодаря чему, собственно, человеческое существо переименовывается в «индивидуума»[60]. Отныне именно "индивидуальность" становится новоевропейской особенностью человеческого бытия. Такая отцепленная от всех трансцендентных инстанций "индивидуальная" субстанция, наделенная «стремлением» и «сознанием», вынуждается к поиску цели, каковая может быть исключительно в себе, и таковая обнаруживается в «самосознании»[61]. «Самосознание», которое автономно удостоверяется в своих правах, основывая на них свои новые, так или иначе «открытые» возможности, и «самоутверждаясь» в их реализации, осуществляет самовластное восхождение над сущим[62].

Новоевропейская рациональность с самого начала, не разбираясь в основаниях, поспешила смешать свободу и власть. «Восхождение» субъекта осуществляется по вертикали того, что еще называют идентификацией или индивидуализацией. Поскольку способ, каким реализуется субъективность, сущностно связан с непрерывностью и тождеством, равенством субъекта самому себе. Но так как главной задачей монады является стремление к «простоте» как «не-сложности» или не-сложенности, это означает, что монада постоянно вдвигается в круг, она постоянно стремится к центру как «идеалу»[63]; поскольку «центральная монада» с необходимостью является самой «простой»[64]. «Ничто в системе Лейбница не запрещает монаде от смутного представления вселенной переходить ко все более и более ясному, асимптотически приближаясь к божественному разуму»[65]; такое нацеленное на "идеальную", на абсолютно «простую форму», центрирование монадой мира, совершаемое по вертикали идентификации, двигаясь вдоль которой она сохраняет непрерывность и неделимость, коррелирует с разрежением периферии горизонта, который, в свою очередь стремясь к «непрерывности» за счет «малых восприятий», превращается в «одну-единственную цепь", образующую "все порядки природных существ». То есть, качественная «континуализация» внутренней вертикали монады коррелирует, по Лейбницу, с количественной «континуализацией» внешнего горизонта мира. Таким образом, можно сделать вывод о том, что Лейбниц не только выигрывает спор с "математиками", но и существенно дополняет «геометрическую» картину мира в духе Декарта и Мальбранша введением новой инстанции силы или «интенсивности», но только как имманентной инстанции, нарастающей вследствие «экстенсификации» того поля, в котором развертывается функция субъективности, то есть увеличение «радиуса действия» влечет к усилению самого действия. «Сила» в понимании Лейбница есть идентификационный ресурс, посредством которого каждая вещь «индивидуализируется», встраиваясь в геометрический порядок иерархии.