О сходстве своего и онегинского характеров автор пишет:

Страстей игру мы знали оба:

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

(V, 28)

Однако в дальнейшем мы встречаем свидетельство более критичного отношения автора к герою с его «язвительным спором», шуткой «с желчью пополам» и «злостью мрачных эпиграмм» (V, 29). Ведь автор здесь же, в первой главе, замечая «разность» между собой и героем, стремится обозначить ее еще и для того, чтобы отделить свое мировоззрение от «чайльд-гарольдства» Онегина. Это доказательство того, как далеко ушел Пушкин от Байрона, поэта «гордости», для которого оказалось «невозможно//Писать поэмы о другом,//Как только о себе самом» (V, 33-34). В этих шутливых по тону строках по существу содержится отчетливо сформулированная декларация принципиально нового творческого пути, на который Пушкин становится уже в 1823 г. и который делается основным в его творчестве. Нам представляется интересной мысль В.Г. Одинокова, который писал: «Пушкину, чтобы написать роман, нужно было быть Онегиным и перестать им быть»[177]. Как характерную черту облика заглавного героя исследователь отмечает то, что «Онегин лишен поэтического дара»[178]. Добавим, что мотив отсутствия «поэтического дара» - один из главных при сопоставлении автора и его героя, и он не случайно повторяется:

Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

(V, 12)

Онегин дома заперся,

Зевая, за перо взялся,

Хотел писать — но труд упорный

Ему был тошен; ничего

Не вышло из пера его…

(V, 27)

Испытав силу любовной страсти, Онегин «…чуть с ума не своротил//Или не сделался поэтом.//Признаться: то-то б одолжил!» (V, 184). Здесь звучит явная авторская ирония; заметим также, что в этой же строфе автор называет Онегина своим «бестолковым учеником», который «стихов российских механизма…не постиг» (V, 184-185). Поэтому вполне закономерно, что Онегин, «томясь душевной пустотой» (V, 28), не попал «в цех задорный» поэтов, к которым принадлежит и сам автор.

«Душевная пустота» - вот та основная черта, что отличает героя от автора с его многоаспектным духовным миром. И, благодаря уже упомянутому совмещению в этом духовном мире различных наследий, благоговейно сохраняемой памяти о прошлом, постоянному обращению к нравственным ценностям, мы можем говорить о внутренней свободе автора. Концепт внутренней свободы подробно рассмотрен Д.С. Лихачевым, которому принадлежит весьма интересное наблюдение: «Пушкин – несомненный интеллигент»[179]. Почему? Потому, что «русской интеллигенции присуща «тайная» свобода, о которой писали и Пушкин, и Блок»[180] (курсив наш. – В.К.). Эта свобода указывает человеку настоящую дорогу, она открывает ему «свет истины» (В.С. Непомнящий). Онегина же нельзя назвать нравственно свободной личностью. Первопричины его несвободы – искаженная картина мира, воспитание, породившее ложную систему мнимых ценностей, зависимость от общественного мнения, неподготовленность к духовному «самостоянью», нравственному и духовному пересозданию своей личности в соответствии с идеалом. Онегина после убийства друга мучит совесть (эта истина в человеческой душе!), и он бежит из тех мест, «где окровавленная тень//Ему являлась каждый день» (V, 171), пытаясь отдалить неотвратимый час нравственного суда над собой. По верному определению Ю.С. Степанова, «духовное странничество… связано с передвижением в мире материальном»[181]. Значит, не случайно Онегиным «овладело беспокойство,//Охота к перемене мест» (V, 171).

Россия для Онегина началась с Новгорода Великого, куда его манят «тени великанов» (Рюрика, Ярослава, Иоанна), и В.А. Кошелев очень точно указывает на то, что город «воспринимается как своеобразный затонувший «Китеж-град», обиталище «теней». Именно это «обиталище» становится в конечном итоге общественно-историческим символом онегинской «тоски»[182]. Изображая Москву, куда затем едет герой, автор ищет наиболее точного образа русской древней столицы, отталкиваясь от собственных впечатлений (по словам В.А. Кошелева, Пушкин понемногу «стал ощущать сплетни и недоверие, которые стали заслонять московское «хлебосольство»[183]). В Нижнем Новгороде, «в отчизне Минина» Онегин замечает «меркантильный дух» (V, 200), ложь, суету, от которой не так давно «отстал»… Образ Руси оказывается безрадостным. И именно поэтому тоска Онегина усиливается. Он едет на Кавказ, затем в Крым… И дальнейшее повествование в главе о странствии героя приобретает лирический характер: автор пользуется случаем рассказать о перемене своих поэтических устремлений: «Иные нужны мне картины://Люблю песчаный косогор,//Перед избушкой две рябины,//Калитку, сломанный забор…» (V, 203)

В этом смысле путешествие сближает автора и его героя: оба в движении, в поисках настоящего. По тонкому наблюдению В.А. Кошелева, «взгляд героя становится более созерцательным, более эпичным; воззрения автора – более объемными… он переживает резкий поворот к новым «картинам», новым темам и мотивам, к иным оценкам поведения героев своего романа, к новому типу восприятия и философского осмысления жизни»[184]. А герой пока не может обрести себя, и его путь может оказаться без «исхода» (Ф.М. Достоевский). Кроме того, со странничеством Онегина можно ассоциировать «мотив отрыва от родной почвы»[185], тогда как автор никогда не терял с ней связи. В пределах современной России для Онегина места нет.

Интересно замечание Г.Г. Красухина, который считает, что «Отрывки из путешествия Онегина» объясняют «сущность… душевного состояния Онегина, обозначающего кризис его душевной болезни, после которого дело обычно движется к выздоровлению»[186]. Заметим, что онегинские «сплин», «хандра», «скука» превращаются в «тоску». Автор настойчиво стремится обратить внимание на этот факт: слово «тоска» рефреном звучит в «Отрывках…». Тоска поселяется в душе героя, когда он находится в поисках чего-то вечного, незыблемого, стремится испытать чувство внутренней свободы, но не находит его в странствиях. Нужно отметить, что понятие «тоска» неизмеримо глубже понятия «скука». Выдающийся русский мыслитель Н.А. Бердяев писал, что «скука говорит о пустоте и пошлости… В тоске есть надежда, в скуке – безнадежность. <…> Возникновение тоски есть уже спасение»[187]. На этом основании, включаясь в давний спор русской критики и науки, мы вправе сделать вывод о том, что автор оставляет своего героя с надеждой на духовное возрождение - и в этом сокращает «разность» между Онегиным и собой. Ведь он, как и его герой, как любой человек, стремился достигнуть той истины, того идеала, который, согласно высказыванию В.С. Непомнящего, - «не отдаленная мечта, а то, что есть в каждом чело­веке, <…> что… свидетельствует о высоком человеческом предназначении»[188]. И в этом заключен один из вечных парадоксов человеческой жизни – невозможность достижения идеала, изначально заложенного в самом существе человека.