(V, 162)

Что касается отчуждения Татьяны, ее неприятия гостиных с «архивными юношами», с любопытными сочувствующими («К ней как-то Вяземский подсел//И душу ей занять успел…» (V, 161)), это, скорее всего, не означает авторского отрицания. Можно сказать, что Москва для героини – это своеобразное испытание, которое неизбежно при переходе из прошлого в новую жизнь. Именно на московском балу решается судьба Татьяны, которая становится избранницей «важного генерала». Две последние строфы «московской главы» «Онегина» позволяют увидеть, что судьба героини предрешена:

Но здесь с победою поздравим

Татьяну милую мою

И в сторону свой путь направим,

Чтоб не забыть, о ком пою…

(V, 165)

Москва не так аристократична, как блестящий светский Петербург, в ней много «домашнего», купеческого, все «на старый образец», но в то же время она доступна «благому просвещенью». Как мы можем заметить, в VII главе сливаются воедино два разных облика Москвы: перед нами предстает Москва историческая и Москва бытовая. И ее онтологические начала постоянны в размышлениях автора.

Образ Петербурга в творчестве Пушкина в целом и в «Евгении Онегине» в частности имеет большое художественное значение. Это место действия первой и последней глав основного текста романа «Евгений Онегин», родина главного героя, и именно там, по выражению исследователя В.С. Непомнящего, совершается «большое и драматическое событие — онегинская хандра»[121].

Как ни парадоксально, образ Петербурга создавался вдали от «брегов Невы», поскольку I глава романа была написана в Одессе (9,28 мая – 22 октября 1823), VIII глава – в Болдине (24 декабря 1829 – 25 сентября 1830) и в Царском Селе (письмо Онегина к Татьяне).

Петербург - это «северная столица… город, став­ший средоточием и символом… «петербург­ского» периода русской истории, драматическую роль которо­го в судьбах России осмысляет автор «Евгения Онегина»[122]. Зададимся вопросом: нужно ли рассматривать величественный город на Неве как полную противоположность «патриархальной» Москве? Или же эти два поэтических образа – две стороны русской жизни, в каждом из которых объединяются национальное русское и европейское начала? Мы считаем возможным согласиться с мнением Н.А. Казаковой: «Петербург в «Евгении Онегине» сопоставлен с Москвой и в то же время противопоставлен ей; две столицы предстают в романе в сложном диалектическом единстве: здесь сталкиваются старое и новое, Запад и Восток, отечественное и мировое»[123]. Петербург является средоточием европейских ценностей, однако в Москве воплощаются ценности национальные: оба города имеют равные основания считаться столицей России.

Петербург с полным правом можно считать «окном в Европу». В романе реализовался «гигантский диалог между русской и западной культурой, развернувшийся на протяжении XVII-XIX веков»[124]. В связи с этим вспомним, как уже в I главе перед тем, как описать кабинет в петербургском доме Онегина, автор как бы мельком замечает, что в нем было

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Все, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной…

(V, 19)

В этих строках, несмотря на их кажущуюся «поверхностность», на самом деле прослеживается широта пушкинского обобщения, так как вызывает в воображении читателя целую цепь ассоциаций и образов.

Если обратить внимание на пушкинский принцип изображения облика Петербурга, то этот облик открывается читателю постепенно. Мы видим «балтические волны», невские берега, бульвар, Невский проспект, Мильонную, Летний сад, Охту, Царское Село… Автор любуется неповторимыми белыми ночами северной столицы (воспетыми им позже и в петербургской поэме «Медный всадник»), которые неизменно пробуждают в нем воспоминания:

Как часто летнею порою,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы,

Воспомня прежних лет романы,

Воспомня прежнюю любовь,

Чувствительны, беспечны вновь,

Дыханьем ночи благосклонной

Безмолвно упивались мы!

(V, 29)

Полнокровная жизнь в столице не замирает ни на минуту:

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

(V, 25)

Здесь уже не возникает ощущения «мелькания», как при описании Москвы, - напротив, на некоторых фрагментах движущейся картины, которая показывает горожан, занятых обычными утренними делами, взор поэта ненадолго останавливается.

И, конечно, еще одна сторона многогранного образа Петербурга в пушкинском художественном мире – большой свет. Город предстает перед нами «неугомонным», шумным, многоцветным, праздничным. Оживленное движение экипажей, сверкание бальных зал, гром музыки – вихрь петербургской великосветской жизни затягивает. И в ее кружении, по словам автора, «на разные забавы//Я много жизни погубил!//Но если б не страдали нравы,//Я балы б до сих пор любил» (V, 22). Еще в первой главе, едва начав описывать петербургский бал:

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергардов шпоры;

Летают ножки милых дам… -

(V, 22)

он бросил описывать его не из-за «ножек», якобы совлекших его с романного пути, а потому, что «музыка уж греметь устала» - та «музыка», которая своим триумфальным грохотом сопровождала казавшуюся блестящей и ослепительной, но оказавшуюся ослепляющей светскую круговерть героя, от которой он и сам устал: «Ему наскучил света шум…» (V, 26)»[125].

Петербургский свет конца 1810-х годов в изображении Пушкина, как можно заметить, очень во многом отличается от московского. Именно в это время «происходят кардинальные перемены в типологии поведения светского молодого человека. Изысканное остроумие и культ парижской моды… становится архаичным и остается принадлежностью Москвы»[126]. Что касается Петербурга, то можно заметить, что там складывается новый тип светского человека - «модного тирана», «dandy», ориентированного на английскую моду с ее небрежностью. По мысли Ю.М. Лотмана, в связи с образом денди «сюжет первой главы может быть осмыслен как «день щеголя» - сатирическая картина жизни петербургского света»[127].

В VIII главе «Пушкин противопоставляет… «спокойную гордость» и хороший тон (comme il faut) родовой аристократии суетной вульгарности (vulgar) «новейших россиян»[128]. Описывая званый вечер в петербургском доме Татьяны, автор выделяет в свете тесный круг дворянской элиты, принадлежащей не только к аристократии крови, но и к аристократии духа.

Москва и Петербург для поэта - это живая история и поэтические образы. Эти русские города с их органичным сочетанием старого и нового, русского и европейского с полным правом можно считать составляющими русского мира. Это о них Пушкин говорит с любовью и гордостью, это о них все мысли поэта и его надежды, связанные с ними. В этой связи интересной и глубокой представляется мысль Ю.М. Лотмана о том, что «молодая русская цивилизация… противопоставляется старой западноевропейской как способная осуществить то, что задумал, но не осуществил Запад»[129].