В зависимости от общей мировоззренческой установки на идеализм или материализм в различных религиозных и философских системах отдавался приоритет материальным или идеальным социальным ограничениям. Наиболее ярко установка на приоритетность материальных социальных ограничений проявилась в марксизме и у современных техницистов и технократов: Ж. Аттали, Д. Белла, З. Бжезинского, Дж. Гелбрайта и других авторов. «Человеку свойственно признавать единственно реальным то, что он считает самым ценным и желанным… Таков источник материалистического миросозерцания: теоретический материализм опирается на практический материализм, а практический материализм выражает самочувствие эпохи: самое ценное – это произвести как можно больше продуктов и товаров. Отсюда вытекает, что индустриальная цивилизация есть самая высокая и ценная: мы должны содействовать индустриализации. В этом состоит смысл «исторического материализма». Он выражает не законы движения материи («историк не астроном и провидение не алгебра», - сказал Пушкин), он устанавливает задачи человеческих действий и оценивает их» (88, с.156). «Маркс считал индустриализм абсолютной ценностью. Весь пафос его «экономизма» черпается не из того, что так было и так будет, а из того, что так всегда должно быть»(88, с.161), - писал Б.П. Вышеславцев. Сходные установки присутствуют и у современных технократов. «Короче говоря, функции регулирования, а значит и воспроизводства, уже являются и будут далее всё более отчуждаться от управляющих и передаваться технике» (243, с.42), - считает Ж.-Ф. Лиотар. Действительно, как человеку не подчиниться технике, если она, по Марксу, определяет исторический процесс, который как полагает нововременное мышление, есть «прогресс», а, следовательно, чтобы достичь этого «прогресса» должно подчиниться технике. Такова логика становления технократического тоталитаризма.

Исходя из сказанного Б.П. Вышеславцевым, это мировоззрение можно определить как субъективный материализм (по аналогии с субъективным идеализмом Д. Беркли и Д. Юма). Это именно субъективный, социально ограниченный материализм, ибо, функционируя по законам своих механических часов, он забыл об объективной возможности жить в гармонии с биосферой и вообще развиваться другим путём.

Однако, субъективный характер этого материализма показывает его идеальные корни и подтверждает приоритет идеальных социальных ограничений, а не материальных. Чтобы создать предмет, нужно мышление, воображение и воля, которые в данном случае первичны, если же материальная культура первична, то неясно откуда она возникла, и можно предположить, что её «дали» человечеству материальные «боги». Но подобное воззрение является ничем иным как материалистической религией, которая как писал К. Маркс «есть опиум для народа». В этой связи интересно было бы разобрать секулярно-атеистические манипуляции массовым сознанием со стороны жрецов-идолопоклонников технократического культа, производимые ими ради сокрытия от сознания масс своей религии.

Однако язык и мышление, которые являются границей общества и природы и первоосновой культуры не являются материальными, они идеальны.

С категориями материальных и идеальных социальных ограничений тесно связаны качественные и количественные социальные ограничения. Качественные социальные ограничения связаны с особенностями внутренней структуры явления, его образа, формы, свойств и т.п., а количественные социальные ограничения выражают общее и однородное в явлениях, степени интенсивности качественных проявлений. Ценности, этические нормы, научные парадигмы являются качественными социальными ограничениями и, соответственно связаны с идеальным миром. Количественные социальные ограничения – это те из них, которые поддаются измерению и подсчёту: количество денег, количество законов (сами законы – качественная форма социальных ограничений), количество жилой площади приходящейся в среднем на гражданина страны; они теснее связаны с материальным миром. В современном мире существует тенденция к повышению роли количественных социальных ограничений и ликвидации качественных социальных ограничений. Этот вопрос исследовал Р. Генон: «Количество есть одно из условий существования в чувственном и телесном мире; оно является даже среди всех условий одним из присущих в наибольшей степени этому миру… так что сведение качества к количеству по сути есть не что иное, как то самое «сведение высшего к низшему», которым кое-кто хотел весьма справедливо охарактеризовать материализм: претендовать на выведение «большего» из «меньшего» – это и есть на самом деле одно из самых типичных современных заблуждений» (104, с.21). Но его соотечественник Ж.-Ф. Лиотар считает иначе, утверждая, что знание может проходить по другим каналам и становиться операционным только при условии его перевода в некие количества информации. Поэтому, пророчествует Лиотар, всё непереводимое в количество будет отброшено, а направления новых исследований будут подчиняться условию их переводимости на язык машин. Социально ограничительные тенденции к диктатуре количества проявляются в таких явлениях как «восстание масс» (Х. Ортега-и-Гассет), безудержном росте народонаселения при неизбежном понижении его качественных характеристик, тенденции к единообразию, ярко проявленной в феномене глобализации, засилье массовой псевдокультуры, «денежном тоталитаризме» (А.А. Зиновьев), стремящемся, подобно зашедшей по Д. Хоргану в тупик материалистической науке выразить и оценить всё в количественной форме. «Масса – это те, кто плывёт по течению и лишён ориентиров. Поэтому массовый человек не созидает, даже если его возможности и силы огромны»(318, с.67), - писал Х. Ортега-и-Гассет, очевидно подразумевая именно качественные, а не количественные, выраженные в денежной форме ориентиры. Таким образом, мы имеем тенденцию к усилению социальной ограниченности посредством редуцирующего сведения качественных ограничений и свобод к количественным.

«С того момента, как он утратил всякую действенную связь со сверхиндивидуальным интеллектом, разум может стремиться только к низу, то есть к низшему полюсу существования и погружаться всё более и более в «материальность»; в такой же степени он мало-помалу утрачивает и саму идею истины и доходит до того, что стремится лишь к наибольшему удобству для своего ограниченного понимания, в чём он, однако, находит непосредственное удовлетворение вследствие самой тенденции к снижению, поскольку она ведёт его в направлении упрощения и сведения всех вещей к единообразию; он тем легче и скорее подчиняется этой тенденции, что её результаты, согласуются с его желаниями, и этот всё более быстрый спуск может в конце концов привести лишь к тому, что мы называли «царством количества»(104, с.98-99), - писал Р. Генон. В нормальном (а не идеальном!) обществе приоритет напротив, должен отдаваться качественным социальным ограничениям, а количественные должны быть им подчинены.

Следующей парой категорий являются внешние и внутренние социальные ограничения. Для человека внутренними социальными ограничениями являются усвоенные и принятые им нормы социального поведения, морально-этические, эстетические и прочие ценностные установки. Внешними социальными ограничениями для отдельной личности могут выступать общепринятые в той социальной среде, где эта личность пребывает нормы социального поведения, морально-этические, ценностные установки, обычаи, традиции, законодательно-правовые нормы. Для государства в роли внешних социальных ограничений могут выступать международное законодательство, мировое «общественное мнение», международные организации, другие государства, а внутренними социальными ограничениями – им же принятые законы, его собственная культура и т.п. Принципиальной разницы в существовании внешних и внутренних социальных ограничений для отдельной личности и «соборной личности» какого-нибудь общества нет. При этом внутренние социальные ограничения являются более важными, чем внешние, с которыми они находятся в диалектическом взаимодействии. Для гармоничного самоощущения личности в обществе внутренние социальные ограничения должны максимально совпадать с внешними. Если этого нет, то у человека (общества) возникает состояние социального отчуждения, аномии, развивается психология внутреннего эмигранта, со свойственными ей двойными стандартами и деструктивно-разлагающим отношением к внешнему миру – социуму (См. напр. 399, с.532-542). Это состояние характеризуется также ослаблением предсказуемости социального поведения личности или общества, так как внешние нормы соблюдаются только под угрозой наказания и под присмотром окружающих, когда же последние условия и угрозы отсутствуют, они немедленно нарушаются. Ещё Лао-цзы говорил: «Когда законы сложны и запутаны, а наказания суровы, люди становятся хитрыми и нечестными… Когда много запретов, делается мало» (Цит. по 87, с.107). Он же отмечал, что когда законы насаждаются искусственно, появляется много разбойников и повстанцев, по этой причине воспитание важнее законотворчества. Сходной позиции придерживался и известный философ-правовед Н.Н. Алексеев: «Если бы возможно было полное, доходящее до отождествления проникновение государства правом, то все эти нравственные силы поистине были бы обречены на полное угасание. И это было бы в то же время угасанием государства, превращением его в состояние принудительной тюрьмы, или в состояние неограниченной анархии»(12, с.201). Таким образом, внешнее право должно проистекать из внутренней нравственности, традиций человека и общества и соответствовать им. С другой стороны, если внутренние моральные ограничения в обществе сильны, необходимость в детальном правовом регулировании отпадает, и это является позитивным фактом, так как любое законодательство механистично и не может учитывать всех деталей и обстоятельств каждого конкретного случая. Если же законодательные нормы прописаны нечётко и двусмысленно, то закон неизбежно превращается в «дышло», которое можно повернуть в любую сторону. Своих социально-ограничительных функций такой закон как следует выполнять уже не может. Единственным выходом из подобного правового тупика является повышение нравственности, обладающей необходимой гибкостью и справедливостью. Именно поэтому внутренние ограничения важнее внешних.