«Фокус великого кино» – попытка на нескольких страницах описать весь период «меж двух революций», заведомая неправдоподобность приема – «прокрутить» жизнь назад, как кинематографическую ленту, – подчеркивает безвозвратность утерянного. Роль внешней сужетно- оппозиционной рамки повествования играет обращение автора к воображаемому или реальному собеседнику с предложением «отдохнуть от жизни», помечтать. Далее следует авторское воспоминание об удивительной картине, виденной однажды в кинематографе, – комическом зрелище, возникающим при демонстрации пущенной в обратную сторону пленки.

«Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!» (с. 199) – восклицает взволнованный повествователь. и вот уже сверкает сталью убийственного авторского сарказма первый из обещанной дюжины ножей: «…Все новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, сели в распломбировнный вагон, тут же его запломбировали, и – укатила вся компания задним ходом в Германию». (с. 199)

Повинуясь воле киномеханика, стремительно сворачивается, движется вспять кровавое революционное действо с его разрухой, голодом, расстрелами и демагогическими декретами. И лишь один эпизод требует немедленной остановки – день объявления царского манифеста, направленного на успокоение растревоженной революционными бурями страны. На этом этапе повествования забавное путешествие во времени уступает место грустным думам о потерянной родине: «Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили…» (с. 200) В связи с этим можно вспомнить блоковские строки:

Рожденные в годы глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.[21]

В «Поэме о голодном человеке» действие происходит в большевистском Петрограде. Но автор пишет не о зверствах большевиков, а о судьбе простых, измученных людей, цепляющихся за свои воспоминания о еде, как за последние кусочки старого мира. Тема «еды» становится одной из центральных в творчестве писателя. Именно это сравнение, по мысли Аверченко, наиболее ярко, наглядно, убедительно опровергает все теоретические разглагольствования большевиков, всю бессмысленность демагогических рассуждений о защите эксплуатируемых от эксплуататоров. «Поэма о голодном человеке» – еще один «нож возмездия», зажатый в костлявой руке голодающего и напоминающий о праве любого человека на жизнь.

«То, о чем я хочу сейчас написать, ужасно трудно выразить в словах… Так и подмывает сесть за рояль, с треском опустить руки на клавиши – и все, как есть, перелить в причудливую вереницу звуков, грозных, тоскующих, жалобных, тихо стонущих и бурно проклинающих.» (с. 204) Это скорбно – патетическое вступление предваряет рассказ о том, как компания голодающих из «бывших» собирается на одной из петербуржских квартир, чтобы поделиться воспоминаниями о безвозвратно ушедшей эпохе заказных вин и изысканных закусок. От подобной завязки веет щедринским сарказмом: генералы из известной сказки, очутившись на необитаемом острове, тоже предаются гастрономическим воспоминаниям. Улыбку вызывает и сам характер диалога действующих лиц:

«— Начнем, что ли? Сегодня чья очередь?

— Моя.

— Ничего подобного. Ваша позавчера была. Еще вы рассказывали о макаронах с рубленой говядиной.

— О макаронах Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о панировочной телячьей котлете с цветной капустой…» (с. 205)

И вновь проявляется идейная многоплановость прозы Аверченко: комическое действо постепенно перерастает в вопль души, растоптанной новым режимом. Доведенные до безумия голодные люди поднимают «комнатный» мятеж, грозя карой идеологам пролетарского государства. И здесь в повествование врывается грустно-саркастическая нота: сил у «восставших» хватает лишь на то, чтобы добежать до порога гостиной. Отдышавшись, обессиленная компания возвращается к прерванному вспышкой негодования занятию… Финал «Поэмы…» возвращает нас к мрачной патетике пролога: «Тысяча первая голодная ночь уходила… ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро.» (с. 208) Аверченко показывает людей, доведенных до крайней степени отчаяния, людей, для которых уже не существует политических, деловых, научных проблем – все их силы тратятся на выживание. Но сатирические стрелы писателя направлены как в тех, кто узурпировал власть, так и в тех, кто допустил это.

«Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за девять часов работы – всего два с полтиной!!!» (с. 213) Так начинается рассказ «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина». Это пародийно-ироническая завязка воспроизводит известную формулу ограбления рабочих капиталом. Но далее следует подробный перечень покупок, сделанных «беднягой Пантелеем» на упомянутые деньги: выделив часть их на ремонт сапог, он приобрел «пол фунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, пол бутылки водки, бутылку пива и десяток папирос» (с. 213), и все это на суточный заработок! Одновременно с этим включается «естественный» механизм пролетарской ненависти: Пантелей гневно клеймит богачей-эксплуататоров, наживающихся на труде бесправного народа. Герой мечтает о свободе для трудящихся: «То-то мы бы пожили по-человечески! » (с. 214) С той «безотрадной» картиной перекликается второй сюжет, рисующий положение рабочего Грымзина после обретения «свободы» в результате победившей революции: о ветчине и шпротах теперь можно лишь мечтать, а на суточный заработок «гегемон» приобретает лишь фунт «полубелого» хлеба и бутылку ситро. В финале рассказа звучит авторская оценка происходящего в России: «Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой! » (с. 214) В дальнейшем сбитые с толку пантелеи, приученные к «новым» условиям жизни, составят слой «полуинтеллигентных» граждан, психология которых станет объектом изображения другого талантливого сатирика – Михаила Зощенко.

От рассказа к рассказу Аверченко убеждает читателя в том, что в классовой борьбе не может быть победителей и побежденных: от революции в равной степени пострадали и представители господствующих классов, и те, ради кого было раздуто пламя революционного мятежа. Все общество оказалось вовлечено в разрушительное действо, а огромная страна уподобилась поезду, сошедшему с рельс. Определяя сущность происходящего, Аверченко находит яркий ассоциативный образ – «Чертово колесо». Именно так называется еще один рассказ из «Дюжины ножей…»

«Чертово колесо» начинается диалогом двух обывателей:

«— Усаживайся, не бойся. Тут очень весело.

— Чем же весело?

— Ощущение веселое.

— Да чем же веселое?

— А вот как закрутится колесо, да как дернет тебя с колеса, да как швырнет о барьер, так глаза в лоб выскачут! Очень смешно!» (с. 208-209)

Далее следует описание Петербургского «Луна-парка», изобилующего разного рода аттракционами и развлечениями для зевак.

Воображение художника безошибочно угадывает в этой череде глупых забав аналогии с далеко небезобидными «забавами» русской революции. Как можно заметить, очередной «нож» авторской иронии попадает в точно обозначенную цель. Катание в грохочущей «Веселой Бочке» напоминает путешествие русского человека с семьей из Чернигова в Воронеж в «наше веселое революционное время», а стояние перед кривым зеркалом – чтение «непримиримой чужепартийной газеты». (с. 209) «Веселая кухня» с битьем старой посуды наилучшим образом иллюстрирует процесс «отречения от старого мира», а «Таинственный Замок» ассоциируется с чрезвычайкой, объединившей «палачей всех стран»: «…самое одуряющее, схожее – это «чертово колесо!»» (с. 211) Что это, как не головокружительный аттракцион русской политической жизни? Бешенное вращение колеса истории завораживает, притягивает к себе внимание политических авантюристов всех мастей.