«Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре – кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению…» (с. 212) Но финал этого в высшей степени рискованного развлечения, увы, предсказуем: один за другим вылетают, будто пущенные из пращи камни, «комиссары чертового колеса». Однако неудачи одних не ослабляют политического энтузиазма других: дьявольское колесо революционной смуты манит к себе новых «ловцов удачи». Но наступает время горького осмысления трагических последствий очередного большого политического аттракциона:

«Горяч русский дурак – ох, как горяч… Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой уже наукой, зато все теперь смотрят на дурака! Зато теперь он центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто.» (с. 210) Безотрадная перспектива не пугает политических игроков, одержимых идеей власти. В этом шумном историческом спектакле интеллигенции отведена роль пассивного зрителя: «А мы сейчас стоим кругом и смотрим, кто первый поползет окорач по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться…» (с. 212)

Обозначенная в «Чертовом колесе» авторская пассивность вызывает сомнения: само содержание рассказов являет собой активную критику извращенной революционной идеи. Автор-повествователь не скрывает своих симпатий и антипатий. Вот он подзадоривает киномеханика («Крути, Митька, крути!»), пытаясь с помощью кинофокуса на миг вернуть Россию в спокойное предреволюционное прошлое («Фокус великого кино»), а вот он уже за столом голодающих, решившихся возвысить свой голос против разрухи и хаоса («Поэма о голодном человеке»).

Революция не только убивает физически, она калечит духовно. Дети, у которых отняли детство, дети, на слух различающие шрапнель и обыкновенную трехдюймовку, – вот еще одно следствие происходящего. Но если Аверченко в глубине души разуверился в способности взрослых проявить благоразумие, то в детей он продолжает верить. В рассказах на эту тему тоже используется контраст – несмотря на весь ужас происходящего, детская душа сохраняет свою искренность и чистоту. Напоминание об искалеченных войной детских душах – еще один «нож», оставляющий в железном теле революции незаживающую рану. В рассказе «Трава примятая сапогом» авторская позиция показана через диалог повествователя с маленькой девочкой. Здесь ощущается все тот же неповторимый колорит аверченковой прозы «Знаешь, ты ужасно комичный», – замечает в адрес собеседника маленькая героиня. (с. 201) Диалог ребенка и взрослого, в совершенстве владеющего умением шутя – серьезно говорить с детьми, изобилует трогательными деталями и подробностями разговор о здоровье «многоуважаемой куклы», обещание автора расправиться с обидчиком комаром, стихи о Максе, который «вечно ноет». На фоне этой легкой словесной игры резким диссонансом звучат поражающие своей недетскостью рассуждения восьмилетнего ребенка. «Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда лежит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака.» (с. 203)

Трагическое соединение несоединимого подчеркивает бесчеловечную, абсурдную сущность эпохи классовой борьбы. Например, вспоминая о бубенчике для котенка, героиня сетует на то, что «бубенчик был с маминым золотом в сейфе и коммунисты его по мандату Минфина реквизировали.» (с. 202) Самоочевидным возражением этому жестокому миру вражды и насилия является беззащитное детство, подобное молодой травке, примятой тяжелым кованым сапогом: «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями.

Пройдут по ней, примнут ее. Прошли – полежал, примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном.» (с. 204)

Наряду с безысходностью в книге подчас звучит и уверенность в грядущей победе здравого смысла. Большевики для Аверченко лишь временщики, более того, они и сами это понимают. В рассказе «Усадьба и городская квартира» Аверченко сравнивает старую, русскую Россию и новую, интернациональную. Идиллическая картина жизни в усадьбе противопоставляется грязи, хламу и пустоте временно занятой городской квартиры. С одной стороны – «каменные, прочно сложенные, почерневшие от столетий ворота» (с. 100) длинная липовая алея, фасад «русского, русского, русского – такого русского, близкого к сердцу дома с белыми колоннами и старым-престарым фронтоном», «вальяжный, улыбающийся хозяин», «объятья, троекратные поцелуи, по русскому обычаю», березовая роща, еле слышная песня косарей, сотни прочных кожаных книжных переплетов, белоснежная скатерть, наваристый борщ и «пухлая, как пуховая перина, кулебяка», «бледные русские звезды», «скромные, застенчивые русс, кие березки и елочки», «разнокалиберная шумливая птица», «золотой хлеб» – «так необходимый простому русскому сердцу уют»; с другой – «голые стены, с оторванными кое-где обоями», «выбитое окно», «сырой ветерок», «обрывки веревок, окурки, какие-то рваные бумажки», «поломанный, продавленный стул», «десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы», «ружья, в углу обрывок израсходованной пулеметной ленты и старые полуистлевшие обломки», «угрюмые латыши», «вонючие китайцы» – «неприютно» живут, «по-собачьему». (с. 101-103)

«Никто не верит в возможность устроиться в новой квартире хоть года на три…

Стоит ли? А вдруг придет хозяин и даст по шее.» (с. 103)

В данном рассказе наиболее ярко проявилась еще одна черта, отличающая послереволюционное творчество писателя.

3. Особенности стиля сатирических рассказов Аверченко в послеоктябрьский период.

До 1918 года Аверченко отдавал предпочтение сюжетным рассказам, динамичному повествованию с активно действующим главным героем. Пейзаж, бытовые подробности редко использовались юмористом. В Крыму и позднее в эмиграции бытовые подробности, детали играют все большую роль в его миниатюрах – прежде всего сатирических. Он старается сделать текст живописнее, часто противопоставляет не предметы, а качество, делает акцент на эпитетах и определениях.

Важным средством сатирического изображения в творчестве становится портрет. Описывая того или иного «политического деятеля», Аверченко через портрет раскрывает сущность человека, дает портрет «типа».1

«Серенькое московское утро. Кремль. Грановитая палата.

За чаем мирно сидят Ленин и Троцкий.

Троцкий, затянутый с утра в щеголеватый френч, обутый в лакированные сапоги1 со шпорами, с сигарой, вставленной в длинный янтарный мундштук, – олицетворяет собою главное, сильное, мужское начало в этом удивительном супружеском союзе. Ленин – madame, представитель подчиняющегося, более слабого женского начала. И он одет соответственно: затрепанный халатик, на шее нечто вроде платка, потому что в Грановитой палате всегда несколько сыровато; на ногах красные шерстяные чулки от ревматизма и мягкие ковровые туфли.