Затем следуют «лучшие» средства от меланхолии, от лысины, от морщин, «от ушей»: «Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно надевать ночью… Всякие уши как рукой снимет!» (с. 38); для увеличения роста, от нервов, от головной боли, от утомленности… И так до тех пор, пока замученный человек не крикнул, «дрожа от бешенства»: «Вон! Пошел вон! . Или я проломлю тебе голову этим пресс-папье!!» (с. 38)

« – Этим пресс-папье… Вы на него дуньте – оно улетит! Нет, если вы хотите иметь настоящее тяжелое пресс-папье, так я вам могу предложить целый прибор из малахита…» (с. 38) – долго не раздумывая ответил Цацкин. Это могло продолжаться бесконечно, если бы не очередное окно, в которое пришлось выпрыгнуть Цацкину.

Как мы убеждаемся, Цацкин борется до последнего, лишь бы добиться своего и получить наибольшую выгоду.

В рассказе «Широкая масленица» мелкий Кулаков, умоляет хозяина гастрономического магазина одолжить ему «на прокат» фунт зернистой икры для украшения стола: «Что съедим – за то заплачу. У нас-то ее не едят, а вот гость нужный на блинах будет, так для гостя, а?» (с. 25)

А когда явился гость, Кулаков все боялся того, что тот его объест. Он предлагает пришедшему и грибки, и селедку, и кильку, только бы не притронуться к икре. Но гость заметил ее: «… Зернистая икра, и, кажется, очень недурная! А вы, злодей, молчите!

— Да-с, икра… — побелевшими губами пролепетал Кулаков…» (с. 27) Как не пытался Кулаков предложить какое-нибудь другое блюдо, ничего из этого не выходило. Приятель настаивал на том, что хочет лишь икры. И тогда Кулаков словно сошел с ума, взбесился, его жадности не было границ, точно так же, как и не было границ невежества гостя, поедавшего икру ложками.

«— Куш… кушайте! — сверкая безумными глазами взвизгнул хозяин. — Может, столовая ложка мала? Не дать ли разливательную? Чего же вы стесняетесь – кушайте! Шампанского? И шампанского дам! Может вам, нравится моя новая шуба? Берите шубу! Жилетка вам нравится? Сниму жилетку! .

И, истерически хохоча и плача, Кулаков грохнулся на диван.

Выпучив в ужасе и недоуменье глаза, смотрел на него гость, и рука с последней ложкой икры недвижно застыла в воздухе.» (с. 27)

Чиновник Трупакин, герой рассказа «Волчья шуба», совершает благородный поступок, одолжив бедному пианисту Зоофилову старую шубу для поездки в дальнее турне. «Лучше пусть она живую душу греет, чем даром лежит.» (с. 120) Расчувствовавшись от собственного жеста, «человеколюбец» сделал его лейтмотивом своей жизни, а вездесущая молва навеки связала успех пианиста с великодушным «меценатом».

В этих рассказах очень ярко и правдоподобно описывается жизнь обывателей, горожан, которые давно забыли о существовании нравственности, о гуманности и доброте, о гостеприимстве, вежливости и такте. Герои эгоистичны, надменны, лицемерны, думают только о собственной выгоде, забывая о человечности по отношению к другим.

Обнажая пошлую сущность обывательского сознания, Аверченко не ограничивается бытовыми зарисовками, вторгаясь в сферу социально-политическую. Рассказ «Виктор Поликарпович» затрагивает извечную тему ревизора и «гибкого» закона делающего какую-либо ревизию бесполезной и абсурдной. Расследую дело о незаконном портовом сборе в городе, где «никакого моря… нет», суровый ревизор резко «меняет курс», когда речь заходит о причастности к нему столичного сановника:

«Его превосходительство обидчиво усмехнулся:

— Очень странно: проект морского сбора разрабатывало нас двое, а арестовывают меня одного.

Руки ревизора замелькали, как две юрких белых мыши.

— Ага! Так, так… Вместе разрабатывали?! С кем?

Его превосходительство улыбнулся.

— С одним человеком. Не здешний. Питерский, чиновник.

— Д-а-а? Кто же этот человек?

Его превосходительство помолчал и потом внятно сказал, прищурившись в потолок:

— Виктор Поликарпович.

Была тишина. Семь минут нахмурив брови, ревизор разглядывал с пытливостью и интересом свои руки…

И нарушил молчание:

— Так, так… А какие были деньги получены: золотом или бумажками?

— Бумажками.

— Ну, раз бумажками – тогда ничего. Извиняюсь за беспокойство, ваше превосходительство. Гм… гм…» (с. 71-72)

Итак, забыв об обманутых людях, о несправедливости, о жажде кого-нибудь наказать, ревизор пресмыкается перед вышестоящим по должности Виктором Поликарповичем, не смея пойти против его воли.

Как тут не вспомнить гоголевских «борзых щенков»?!

А вот портрет обывателя эпохи надвигающихся социальных катаклизмов:

«Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал бледный, растерянный в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Плохо! — сказал Иванов. — Я левею» (с. 92)

Это портрет из рассказа «История болезни Иванова».

Оказывается «левение» героя началось после прочтения газеты: «С чего это у тебя, горе ты мое?! — простонала жена.

— С газеты. Встал я утром – ничего себе, чувствовал все время беспартийность, а взял случайно газету…

— Ну?

— Смотрю, а в ней написано, что в Минске губернатор запретил читать лекцию о добывании азота из воздуха…» (с. 92-93)

Жена не знала, что делать. Пыталась и молочка предложить, за доктором послать, и пристава позвать. Но «было слышно, как Иванов, лежа на кровати, левел.» На следующий день Иванов опять взял газету и еще больше «полевел».

Позвали пристава:

«Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:

— Как вы себя сейчас чувствуете?

— Мирнообновленцем! <…>

— … А вчера как вы себя чувствовали?

— Октябристом, — вздохнул Иванов. — До обеда – правым крылом, а после обеда – левым…

— Рм… плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками…» (с. 93-94) Таким образом, мы видим как беспартийный Иванов боится перемен в жизни, не зная к кому примкнуть и не желая этого вовсе. Он типичный обыватель, консерватор, он сам донес на себя.

Следуя традициям Чехова и Салтыкова-Щедрина, Аверченко вскрывает всю абсурдность обывательского сознания, особенно отчетливо проявляющегося в кризисные моменты истории.

В рассказе «Робинзоны» мы наблюдаем историю двух людей, спасшихся с тонущего корабля. Один из них – интеллигент Павел Нарымский, другой – бывший шпик Пров Иванов Акациев. Не успели они доплыть до острова, как Пров принялся за свои служебные обязанности:

«— Ваш паспорт!

Голый Нарымский развел мокрыми руками:

— Нету паспорта. Потому.

Акациев нахмурился:

— В таком случае я буду принужден…

Нарымский ехидно улыбнулся:

— Ага… Некуда! .» (с. 83)

Акациев «застонал от тоски и бессилия» он не понял еще, что здесь, на необитаемом острове его власть потеряла свою значимость. Он, сам ничего не предпринимая для дальнейшей жизни на острове, надоедал Нарымскому. Тот уже построил дом, ходил на охоту, добывал пищу, не обращал на Акациева внимания. А Акациев приставал со своими вопросами:

«— А вы строительный устав знаете? .

— Разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется? .

— Вы имеете разрешение на право ношение оружия? .