— Потрудитесь сдать мне оружие под расписку хранения впредь до разбора дела…» (с. 84)

С каждым днем Акациев придумывал новые и новые незаконные действия совершаемые Нарымским.

Однажды Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть. Пров Акациев спас его:

«— Вы… живы? — с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.

— Жив. — Теплое чувство благодарности и жалости навернулось в душе Нарымского. — Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я все-таки дорог вам, а?

Пров Акациев вздохнул, <…> и просто, без рисовки ответил:

— Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.

И, помолчав, добавил искренним тоном:

— Дай вам Бог здоровья, долголетия и богатства.» (с. 86)

Аверченко издевался над жандармами и околоточными, чиновниками – взяточниками и либералами – говорунами, высмеивал лицемерие, ханжество, людские пороки. Делал он это размашисто, ядовито, свежо и в какой-то мере поверхностно. Похоже, он сам это чувствовал. В рассказе «Быт» он показывает писателя и редактора Аркадия Тимофеевича, т.е. себя, чьи книжки с удовольствием читает некий цензурно-политический чин, который традиционно накладывает причитающийся штраф за публикацию «недозволенного». А уж с околоточным, что приносит ему предписания, и вовсе «тепло, дружба, уют»:

«— За что это они, Семен Иванович?

— А вот я номерок захватил. Поглядите. Вот, видите?

— Господи, да что же тут?

—За что! Уж они найдут, за что. Да вы бы, Аркадий Тимофеевич, послабже писали, что ли. Зачем так налегать… Знаете уж, что такая вещь бывает – пустили бы пожиже. Плетью обуха не перешибешь.

— Ах, Семен Иванович, какой вы чудак! «Полегче, полегче!» Итак уж розовой водицей пишу. Так нет же, это для них нецензурно.

— Да уж… тяжелая ваша должность. Такой вы хороший человек, и так мне неприятно к вам с такими вещами приходить… Ей-богу, Аркадий Тимофеевич.

— Ну, что делать… Стаканчик чаю, а?» (с. 181-182)

Рассказ «День человеческий» точно выражает кредо писателя – философичного, зорко наблюдательного острослова, осмеивающего бренное обывательское бытие. Герой, чей голос почти сливается с авторским, томится среди чуждых ему, примитивных людей, но томится не без самолюбования собственным превосходством.

Дома, на улице, на вечеринке, на поминальном обеде – всюду его преследуют глупые разглагольствования, дурацкие вопросы, задаваемые «без всякой надобности, даже без пустого любопытства», которые он с ленивой насмешливостью парирует.

«— Как вы нынче спали? — спрашивает за утренним чаем «женина тетка»…

— Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились…» (с. 46) Торопящийся на службу чиновник на ходу сует ему руку, бросая: «— Как поживаете, что поделываете? — а он задерживает его руку в своей и с серьезным лицом говорит: — Как поживаю? Да вот я вам сейчас расскажу… Хотя особенного в моей жизни за это время ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны заинтересовать… Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное – оказывается, пустяки… Поставил термометр, а он…» (с. 47)

Наслушавшись банальностей и скабрезностей, расточаемых за столом на поминках по покойнику, – «Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками того… Слышали?»

— «Жить бы ему еще да жить.»

— «Бог дал – бог и взял!» — «Все под богом ходим…» — «Жил, жил человек, да и помер», — герой сдерживает себя спасительным чувством юмора: «Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе… или в корову из молочной фермы?» (с. 49-50)

А вот печальная самоирония, редкая для дореволюционного Аверченко. «Так мы, глупые, пошлые люди хоронили нашего товарища – глупого, пошлого человека», — замечает герой, а дома, ложась спать, восклицает: «Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших – хороших, светлых – светлых снов! .» (с. 51-51)

2. Тема искусства в сатирической интерпретации.

Особое место в прозе сатирика занимает тема искусства и доморощенных «служителей», опошляющих саму идею творчества. Тяжелые редакторские будни писателя нашли свое отражение в таких рассказах, как «Поэт», «Аполлон», «Неизлечимые», «Аргонавты». Бесталанные потуги провинциальных авторов, манипуляции литературных мошенников и проходимцев, «изыски» порнографической прозы – все это представляет собой пеструю картину «окололитературного» быта и нравов. Основу сюжетов «редакторских историй» составляют столкновения автора – повествователя с неодолимой стихией графоманства и литературного «зуда», охватившего обывательскую массу:

«Я терпеливо выслушал эти стихи еще раз, но потом твердо и сухо сказал:

— Стихи не подходят.

— Удивительно. Знаете что: я вам оставлю рукопись, а вы после вчитайтесь в нее. Вдруг да подойдет.

— Нет, зачем же оставлять?!

— Право, оставлю. Вы бы посоветовались с кем-нибудь, а?

— Не надо. Оставьте их у себя.» (с. 28-29)

Этот диалог из рассказа «Поэт». Посетитель уговаривает редактора принять его стихи, читает их несколько раз. Положительно смешно, что все эти словесные баталии, как и охватившая затем редактора мания преследования, связаны со стихотворением начинающимся строками:

«Хотел бы я ей черный локон

Каждое утро чесать

И, чтоб не гневался Аполлон,

Ее власы целовать…» (с. 29)

Эти строки преследовали редактора всюду. Он находил бумажки со стихотворением у себя на столе, и в кармане, и дома на кухне, и в письме, переданном швейцаром… В конце концов редактор сел за стол, написал издателю письмо с просьбой освободить его от редакторских обязанностей.

В рассказе «Аргонавты» автор – повествователь жалуется на тяжкое бремя редакторского труда, состоящего в ежедневном просмотре многочисленных рукописей:

«Произведения, которые присылались авторами с прямой и бесхитростной целью увидеть свое имя в печати, были в большинстве случаев удивительным образчиком российской безграмотности, небрежности и наивности.» (с. 155)

Интересен рассказ «Неизлечимые» с эпиграфом: «Спрос на порнографическую литературу упал. Публика начинает интересоваться сочинениями по истории и естествознанию.» (с. 80) В этом рассказе писатель Кукушкин приходит к издателю Залежалову со своей новой рукописью. Зачитывает выдержки из нее: «… Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная волнующая грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте…» (с. 80-81)

Залежалов не принял эти рукописи, так как на данный период «читается естествознание и исторические книги.» «Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о боярах, о жизни мух разных…» (с. 81)

Кукушкин не растерялся и через неделю принес издателю две рукописи.

«Были они такие:

1. Боярская проруха.

Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги сарафан, но в это время… вошел… князь Курбский.