Производя средства к существованию, люди не просто прибегают к тем или иным психическим актам, исчезающим после их совершения, но к материальным средствам производства, которые продолжают существовать после их создания и даже их создателя в качестве внешних схем поведения. И поэтому могут накапливаться, помещаться в «культурный архив» – таков генезис социальной памяти, рассмотренной со стороны непсихической объективации психического. На смену внутреннему накоплению опыта биологическим видом в форме наследственно передаваемых способностей, ограниченных естественным развитием вида, приходит сверхбыстрый способ внешнего накопления в форме социального наследования вещей и отношений, представляющих собой достояние психики, лишенное форм и ограничений, свойственных психике индивидуальной. В противоположность животному то, что накапливает человечество, не имеет непосредственно поведенческого характера, но состоит из социальных сущностей, в которых психическое внешне угасло, подверглось формальному отрицанию, так что каждый индивид должен восстановить в них эту психическую форму путем их усвоения и освоения: Л. С. Выготским подробно описано, каким образом использование второй сигнальной системы (речевых знаков) трансцендирует «собственный» опыт субъекта и заставляет его строить свое поведение по интерсубъективным программам[21], а историческое рассмотрение памяти в связи с письменностью и знаково-орудийными средствами, созданными культурой, указывает на то, что успешность предметно-орудийной деятельности изначально зависима от ее интерактивности, в свою очередь, обеспеченной знаковым ресурсом сообщества.

Из этого потока сообщений различные каналы передачи формируют коллективную культуру (иначе можно назвать ее «социокультурной таблицей»), воздействию которой подвергается индивид и которую он деформирует в процессе восприятия. Фрагментарность («табличность») социальной памяти обусловлена тем, что индивид осваивает социальную культуру постепенно и всегда не полностью (в силу конечности своей физической и ментальной вместимости): фрагменты («единицы») социальной памяти представляют собой крайне смешанную выборку из содержания социокультурной таблицы, образуя в совокупности культурную среду данного индивида, которая, оседая в памяти, собирает ландшафты личной культуры.

При семиотически-информационном рассмотрении социальная память обнаруживает ряд отличительных черт («возможностей») и ряд специальных функций, позволяющих человеку существовать как «политическому животному (Аристотель):

1.возможностью кодировать реальное (то есть – всегда единичное, «актовое») событие в интерсубъективном носителе (символе или образе), тем самым превращая его в социальный факт;

2.возможностью раскодировать образ в информацию (реализуемую совокупность знаний, умений и навыков).

Функциональные alter ego этих возможностей:

1. функция накопления, хранения и осовременивания информации;

2. функция связи информации с культурными формами ее манифестации.

Таким образом, вышеперечисленные характеристики социальной памяти имеют своей целью знаково-символическую функцию формирования, хранения и передачи социально-значимого опыта: «Каждая культура определяет свою парадигму того, что следует помнить (то есть хранить), а что подлежит забвению. Последнее вычеркивается из памяти коллектива и как бы «перестает существовать». Но сменяется время, система культурных кодов, и меняется парадигма памяти/забвения»[22].

Пространство культуры вообще можно рассматривать как мнемоническое поле, в котором тексты сохраняются и актуализируются: «диалекты памяти» определены символическим универсумом коллективов различного объема и мощности - степень интенсивности производства знаков на поверхности культуры задает ее реальное многообразие.

Объектами памяти выступают транслируемые в социальном времени артефакты и навык обращения с ними, которые приобретают порядок в «социокультурных таблицах» (А. Моль), в частности, системах родства (классификация есть различие - в том именно смысле, в каком детерминация есть негация). Речь идет об адресной передаче - а минимальным адресом является имя, которое наиболее активно задействовано в сообществах с лично-именным «социокодом» (М. К. Петров), который компенсирует конечность индивида – то есть его физическую и ментальную «вместимость», что то же самое – неприродность[23] (для архаических сообществ механизмом коллективной памяти выступает миф, а ситуацией запоминания – ритуал[24]).

Памятники материальной культуры сохраняются, а ментальные аппараты исчезают. Этот - сам по себе чисто «патологический» - фактор заставляет нас, обращаясь к объективациям (опредмеченным массивам), исследовать второе через первое[25]. Как уже было указано, способность к предметно-орудийной деятельности - одна из антропологических констант - приводит к тому, что сама вещь выступает в качестве канала трансляции. Имеется в виду следующее: вещи, оперирование которыми вне «программного обеспечения» социальной памяти проблематично, сами являются одним из самых мощных носителей социальной памяти, содержа информацию о своем использовании в «архивированном» виде (следовательно, сообщество должно обладать навыком ее разворачивания). Смена или засорение каналов трансляции социальной памяти говорит о том, что сообщество находится в состоянии дисбаланса. Проявление этих тенденций может быть зафиксировано представителями совершенно разных теоретических дисциплин, например, социолингвистики: одним из симптомов засорения каналов трансляции социальной памяти является изменение терминологии, наполнение старых, по традиции переходящих из поколения в поколение слов и выражений новым смыслом (т. н. «семантические мутации»).

Уничтожение стратегий трансляции социальной памяти приводит к разрушению сообщества как системы, другими словами, социальная память является необходимым условием поддержания общественного бытия индивидов (поскольку существование социума непосредственно связано с функционированием социальной памяти).

Рассмотрению моды как знаковой системы посвящены книги французского семиолога Ролана Барта «Мифологии» (1957) и «Система моды» (1967), в которых сделана попытка рассмотреть моду как момент или аспект знакового организма культуры – мифа (которым медийная индустрия наполнена, если говорить не о содержании, а о способе сообщения), который вовсе не исчезает в современных культурах, но, напротив, наиболее эффективно функционирует. В предисловии Барт, объясняя свой замысел, скажет: «Отправной точкой размышления чаще всего служило ощущение, что я не могу внести той «естественности», в которую пресса, искусство и здравый смысл постоянно облачают реальность – меж тем как реальность эта, хотя и образует нашу жизненную среду, тем не менее сугубо исторична; одним словом, мне нестерпимо было глядеть, как в изложении наших текущих событий дня сплошь и рядом смешиваются Природа и История, и за этой пышной выставкой само-собой-разумеющегося мне хотелось вскрыть тот идеологический обман, который, по моему мнению, в ней таился»[26].