Отчего же Михайловский и другие интеллектуалы той эпохи стали использовать «неуклюжий» и «неудачный» неологизм для самохарактеристики, а затем и создали вокруг него целую традицию? Очевидно, на подобный вопрос нельзя дать какой-то один ответ. Но, по-видимому, немалое значение имело и то обстоятельство, что уже в 1870-е гг. консервативная пресса использовала понятие «интеллигенция» в негативном смысле. В 1881 г. «интеллигенцию» атаковала газета «Новое время», предлагавшая русским интеллектуалам идентификацию «буржуазии». Это предложение было воспринято как вызов «обществу». В условиях наступления реакции Михайловский и некоторые другие интеллектуалы радикальных взглядов просто вынуждены были «поднять перчатку».[7] По-своему создавали и распространяли идентификацию «интеллигенции» не только П. Д. Боборыкин и Н. К. Михайловский, но и М. Н. Катков и А. С. Суворин — использование понятия и в негативном значении способствовало тиражированию термина, а атаки на «интеллигенцию» провоцировали появление текстов, весьма важных для интеллигентской традиции. Кроме того, противники «интеллигенции» нередко оперировали теми же парами оппозиций, что и патриоты «интеллигентской» традиции: «власть — интеллигенция», «народ — интеллигенция»[8].

Болезненность вхождения нового слова в русский язык отразилась и в мемуарах части образованных современников, явно противопоставлявших себя «интеллигенции». Многие консервативно настроенные интеллектуалы с презрением относились к термину «интеллигент» и не применяли его для самохарактеристики[9]. С. Е. Трубецкой вспоминал: « .быть „культурным человеком" было хорошо, но слово „интеллигент" было столь же мало похвально, как и „чиновник" . Все это вошло в подсознание еще раньше, чем в сознание». С. М. Волконский, директор Императорских театров в 1899 — 1901 гг., учившийся в университете в начале 1880-х, впоследствии вспоминал: « .образование стало понемногу получать характер чего-то сословного. Эта сторона нашла себе, наконец, выражение в ужаснейшем слове „интеллигенция". Я хорошо помню, когда оно впервые раздалось, это безобразное, выдуманное на иностранный лад, на самом деле ни в одном иностранном языке не существующее слово. Тогда оно имело определенно полемический характер и противопоставлялось „аристократии". Наш брат не признавался за интеллигенцию .» Но, похоже, определение своего отношения к «интеллигенции» было важным, хотя и представляло для интеллектуалов-аристократов немалую трудность. Трубецкой вспоминал: «Я знал многих очень симпатичных интеллигентов, но внутренне интеллигенция всегда оставалась мне . чуждой (как, очевидно, и я — ей!)»[10]. Показательно, что если для многих интеллигентов немалую проблему представляло отчуждение интеллигенции от народа и (или) от власти, то и отчуждение от «интеллигенции» становилось темой размышления какой-то части российских интеллектуалов-аристократов. Это само по себе свидетельствует о развитости интеллигентской традиции, о ее влиянии даже на тех современников, которые противопоставляли себя интеллигенции.

Термин «интеллигенция» не без трудностей укоренился в России. В «Объяснительном словаре иностранных слов, употребляемых в русском языке», который был выпущен в 1859 г., он еще отсутствует. Однако он использовался все чаще, появляется в печати, обозначая людей образованных. Понятие стало описываться в словарях. Если в словаре 1866 г. оно описывается как «мыслительная сила», дается перевод французского слова intelligence, то в словаре Даля отражается уже новое, «русское» значение слова. Оно приобрело социологический смысл, использовалось для обозначения части общества[11].

Вскоре понятие появляется и в заголовках публикаций, интеллигенция таким образом становится основным объектом описания в соответствующих текстах. Так, уже в 1870-х гг. его весьма часто использует писатель Н. В. Шелгунов[12]. Однако это отличает индивидуальный стиль Шелгунова, — так, другие авторы журнала «Дело», в котором он сотрудничал, начинают подготавливать публикации, специально посвященные интеллигенции, лишь в начале 1880-х.[13] Возможно, это также было связано с теми атаками на «интеллигенцию», о которых упоминалось выше. В это же время слово «интеллигенция» появляется и в заголовках отдельных изданий — книг, брошюр, журналов. Это свидетельствует о большой популярности термина.

Слово проникало в обыденную речь и рекламу. В начале XX века «объявления о знакомстве» в периодической печати упоминают об «интеллигентных дамах», девушках с «интеллигентной внешностью»: «Интеллиг. милов. веселая особа ищ. места по хозяйству к один, солидн. господ. Согл. в отъезд»; «50 руб. в месяц пред. молодой интел. особе, обязат. приел, фотогр. карт.»[14] «Интеллигентность» начинает пользоваться спросом и в этой сфере жизни.

Вскоре термин пришел и в западные языки, уже в русифицированной форме, принося в иные языки те значения, которые он приобрел в России. Наряду с некоторыми другими словами, характеризующими колорит русской жизни, он не требовал, казалось бы, перевода: «Прежде англичане из русских слов знали только zakouski и pogrom, теперь знают еще intelligentsia. Все равно, как у нас все знают: если англичанин, значит контора и футбол», — говорил персонаж романа М. Алданова.[15] Соответственно, и в западноевропейских странах слово «интеллиджентсиа» стало использоваться для характеристики известных слоев общества, существовавших ранее терминов «образованные классы» и «либеральные профессии» было недостаточно.[16]

Однако частое и вольное использование одного и того же понятия лишь создавало (и создает) иллюзию взаимного понимания. Участники многочисленных дискуссий об интеллигенции уподобляются толпе, забавляющейся некой игрой, при этом все игроки используют свои собственные правила. В такой ситуации полемизирующие стороны могут с полным основанием считать себя правыми.

Каждый участник дискуссии просто обречен в этой ситуации на успех .

Уже поэтому можно с уверенностью предположить, что спор о «русской интеллигенции» продлится еще очень долго.

Различные авторы совершенно по-разному определяли и описывали российскую интеллигенцию конца XIX—начала XX века. Словари 1880-х гг. описывали ее как «образованную, умственно развитую часть общества».[17] Часто интеллигенты того времени осознавали себя прежде всего как «класс образованных людей», как «передовую по своему умственному развитию часть общества».[18] Поэтому своеобразным «пропуском» в «интеллигенцию» тогда мог служить определенный образовательный ценз.

При такой постановке вопроса к «местной интеллигенции» мог быть отнесен даже земский начальник (пример подобной идентификации приводил А. С. Изгоев). В то же время бывший земский начальник А. Н. Наумов мог подразумевать под «деревенской интеллигенцией» тех сельских жителей, чей образовательный уровень возвышал их над основной массой крестьян — не только учителей, но и духовенство, хуторян, приказчиков и даже лавочников.[19]

Однако обычно речь шла о лицах, закончивших средние специальные или высшие учебные заведения. Соответственно, в исторической литературе, посвященной интеллигенции рубежа веков, немало внимания уделяется образованию, прежде всего российской высшей школе и ее выпускникам. В некоторых же исследованиях история интеллигенции рассматривается именно как история лиц, получивших высшее образование.[20]