Так заканчивается статья Мережковского, написанная после посещения выставки «0.10». Таким образом, футуризм становится именем нарицательным для многих авангардных течений в поэзии, музыке, изобразительном искусстве.

Статья Николая Пунина, идеологического соратника Малевича, написанная в 1919 году в «Обзоре новых течений в искусстве Петербурга», напротив обосновывает не столь уж безысходно положения футуризма. В ней нет того надрыва и ужаса, который наблюдался у Мережковского – «Подобно тому, как футуризм — род темперамента, питавшего художников разнообразных направлений, методы кубизма замешаны во всех течениях современного искусства. Понимать кубизм, уметь его применять, значит жить с нами. Многие, конечно, живут с Крамским, Репиным, Александром Бенуа. Самое ценное в кубизме — это масштаб; за этот масштаб можно простить кубизму его рационалистический уклон. Хотя какой рационализм во "Флейте и скрипке" Пикассо, которая теперь совсем бессмысленно висит в Эрмитаже. Это прогулка по краю мира, разговор по прямому проводу с мирозданием, радиопередача векам.

Кубизм нашел правильные отношения между "я" и вселенной; в сущности, он упразднил "я", как обособленный "внутренний мир" человека; кубизм научил отсчитывать не от себя; поднял восстание против гипертрофии личности и победил. "Я" в кубистическом произведении даже не проекция мира ("Мир — это мое представление" — формула индивидуалистов), а только условие, при котором проекция стала возможной; строго говоря, личности в условиях кубистического миропонимания не дано даже страдать; страдать может только человечество, группа людей — класс, партия, коллектив. Вот почему так часты измены кубизму, и постоянные отказы от его принципов — это бунт личности. Все мы, в конце концов, изменили кубизму и теперь предаемся воспоминаниям. Среди гор, где я сейчас пишу, я тоже вспоминаю, как подымался на одну из вершин, откуда открывались: внизу — туманы экспрессионизма, затем цепи, кое-где сверкали снега; было холодно, но величественно.

В первых "футуристических боях" кубизм играл роль широко задуманного стратегического плана; но, как всегда бывает в боях, бой идет, а план кажется бессмысленно отсутствующим в деле. Однако, когда бой кончился, все поняли, что он разыгрывался по плану. Так и с кубизмом. В "первых футуристических боях" критика фактически проглядела кубизм. Желтые кофты, татуировка Бурлюка, поваренные ложки в петлицах, мочалы и окурки, воткнутые в холст, захватили всецело; на что-либо другое внимания уже не хватало. Между тем, "футуристические бои" были, в сущности, боями за основные принципы кубизма. Русский футуризм не оставил картин, кубизм повернул и живопись и литературу на новые дороги; ритм и стиль времени стали другими после кубизма.

Искусство оформляет сырье жизни; жизнь формирует искусство; в этой качалке они располагаются удобно. Но это схема. Нельзя с точностью сказать, где кончается жизнь и где начинается искусство, незаметно они проникают друг в друга. Чтобы картина стала возможной, она должна существовать, именно как сырье, в жизни.

Забывают, что художник — это человек и что прежде, чем что-либо собрать на поверхности холста, надо собрать самого себя. Роль искусства — роль собирателя, очистителя, конденсатора; оно перегоняет сырье жизни в произведения искусства. От живописно-пластического качества этого сырья зависят во многих случаях ценности искусства.

После кубизма стиль времени стал другим; не кубизм его создал, кубизм был создан им; но время оказалось одетым в новый стиль усилиями кубистов. Новый ритм и новые качества; новые качества — новый вкус. Вкус ко всему современному, твердое "да" эпохе великих сдвигов" — вот что такое кубизм - формовщик наших жизней, неопознанный вождь первых футуристических боев».

Малевич выделялся среди русских авангардистов еще и тем, что вплоть до 1927 года никогда не ездил за границу. Знакомство с зарубежной художественной жизнью, обучение в европейских городах и школах было неизбежным и неукоснительным этапом почти для всех отечественных мастеров, вступивших в профессиональную жизнь в конце XIX - начале XX века. Желание посетить Европу у Малевича существовало всегда, но средств для этого не было.

Первой зарубежной столицей для урожденного поляка стала Варшава, куда он прибыл в начале марта 1927 года. Здесь его ждал воодушевляющий прием у коллег (власти подозрительно отнеслись к советскому гражданину). В отеле «Полония» была развернута экспозиция из супрематических полотен, здесь же художник прочел одну из своих лекций.

В Берлине, куда он приехал 29 марта, Малевичу был предоставлен зал на ежегодной Большой Берлинской художественной выставке, проходившей с 7 мая по 30 сентября. Творчество русского новатора было по достоинству оценено немецкой художественной общественностью. В письме к Льву Юдину Малевич писал: «Немцы меня встретили лучше не придумаешь. . Я страшно хотел бы, чтобы вы посмотрели все, какое ко мне отношение уже в другом государстве. Я думаю, что еще ни одному художнику не было оказано такого гостеприимства. С мнением моим считаются как с аксиомой. Одним словом, слава льется, как дворником улица метется»

Русский гость предполагал пробыть в Берлине до закрытия выставки, а затем повезти свои работы в Париж, тогдашнюю художественную столицу мира, давнюю цель своих устремлений. Однако пятого июня после получения некоего официального письма с неизвестным содержанием ему пришлось срочно выехать в СССР. Все полотна, находившиеся в экспозиции берлинской выставки, а также привезенный на Запад архив он оставил на попечение немецких друзей, архитектора Хуго Херинга и семейства фон Ризен. И хотя Малевич надеялся вернуться сюда через год и продолжить турне по Европе, глухие недобрые предчувствия заставили его написать торопливое завещание на листке бумаги: «В случае смерти моей или безвыходного тюремного заключения и в случае, если владелец сих рукописей пожелает их издать, то для этого их нужно изучить и тогда перевести на иной язык, ибо, находясь в свое время под революционным влиянием, могут быть сильные противоречия с той формой защиты Искусства, которая есть у меня сейчас, т<о есть> 1927 года. Эти положения считать настоящими. 30 Май 1927 Berlin»2.

После возвращения на родину Малевич был арестован и провел несколько недель в заключении. Старинный друг, партиец Кирилл Иванович Шутко, занимавший в те годы видный пост приложил все усилия для освобождения художника.

Картины и архив, оставленные на Западе, пережили целый ряд злоключений. Однако большой удачей можно считать одно то, что наследию Малевича удалось уцелеть при гитлеровском режиме, поскольку его полотна явно принадлежали к искусству, которое нацистские идеологи называли «дегенеративным» и тщательно истребляли. Судьба сохранила холсты и в войну - угол подвала, где они были спрятаны, чудом оказался неразрушенным, когда в дом попала бомба. К сожалению, самые большие полотна -числом около пятнадцати - из-за своей нетраспортабельности остались на складе в Берлине и пропали.