Ощущение раздвоенности оставила и его речь 13 ноября 1907 г. Прения по поводу ответного адреса императору вылились в дискуссию о характере государственного строя России после выхода Манифеста 17 октября 1905 г. За исключением типичных для Пуришкевича антисемитских вывертов, его речь отличалась необычным для него умиротворяющим настроением. После высказанного им в начале выступления сожаления о том, что вместо «дивной картины духовного единения центра Государственной Думы и правого крыла ее», для создания которой было бы достаточно просто выразить «верноподданническую благодарность Державному вождю земли русской» на его приветственное слово в адрес «избранников русского народа», развернулись споры о том, есть ли в России конституция. В связи с этим он заявил: «Не глядите на нас, сидящих справа, как на сторонников беспросветной реакции .Не меньше вас стремимся мы в ход развития народной жизни внести здоровую струю, взяв за исходную точку цикл свобод, возвещённых» манифестом 17 октября . Нам ли дерзнуть выступлением против Высочайшей воли, так ясно выраженной в указе 18 февраля 1905 г. и в манифесте 17 октября? Не мы ли приветствовали, наконец, указ 20 февраля 1906 г. и ряд тех правительственных актов, которые упрочивали дело общения Царя с народом работой Государственной Думы и выборного Государственного Совета?»

Единственное предложение Пуришкевича по редактированию текста ответного адреса сводилось к внесению в него определения «самодержавный» к титулу императора , при этом Пуришкевич был великодушен по отношению к оппозиции: «Вы не хотите признавать его после актов 17 октября, мы не настаиваем на понимании его вами так, как мы его понимаем .», ссылаясь на то, что в тексте присяги, которую подписали все депутаты, данное слово все равно значится.

На протяжении всего периода деятельности третьей Думы определенная двойственность в отношении законодательных прерогатив народного представительства в России, у Пуришкевича сохранялась. В одном случае, участвуя в банкетах устраиваемых октябристами, он мог выпить за «величие народного представительства» и трижды расцеловаться с председателем Н.А.Хомяковым, в другом - напомнить о том, что император остается самодержцем и вправе отказать Думе в законодательных полномочиях. В то же время, он выступил с резкой критикой: применения статьи 87 Основных государственных законов при проведении законопроекта о введении земств в Западном крае. Как известно, для этого потребовалось указом императора на три дня в марте 1911 г. приостановить работу Думы и Государственного Совета. В своей речи 15 марта он напомнил, критикуя П.А.Столыпина, что кроме закона . есть чувство собственного достоинства и уважения к тому учреждению, в котором мы работаем». Месяц спустя он обвинит все того же Столыпина в «зоологическом национализме»(!), хотя сам еще в прошлую сессию после одобрения Думой правительственного законопроекта, резко ограничившего прерогативы финляндского сейма, рукоплескал и кричал: «Finis Finlandiae!»

Дума была для Пуришкевича балаганом, поскольку он, как и все крайне правые, был твердо убежден, что при любом варианте выборов представительные учреждения никогда не выражают волю народа. Власть оказывается узурпированной небольшой кучкой профессиональных политиканов, правящих от имени народа. Поэтому для блага народа лучше, когда высшая власть раз и навсегда вручена самодержавному монарху, стоящему над партийными дрязгами. Царствующий дом Романовых, имевший за собой огромную историческую традицию и охраняющий привычную сословную организацию общества, являлся гарантом спокойствия и порядка. Вслед за Екатериной II монархисты повторяли мысль императрицы, что в таком обширном по территории и разнообразном по населению государстве, как Россия, самодержавная форма правления является единственно возможной.

Примечательно, что Пуришкевич, будучи крайне правым, смыкался с крайне левыми в нетерпимости к чужому мнению. Он откровенно говорил, что бесполезно убеждать в чем-либо политических противников: «Мы не имеем возможности бороться с ними иначе, как надев намордники на тех господ, которые не желают повиноваться голосу разума, голосу рассудка». Крайне правые постоянно пытались обуздать свободу слова, а сам Пуришкевич приложил немало трудов, чтобы, как он выражался, «держать прессу под прессом».

Весной 1908 г. крайне правые развернули антифинляндскую кампанию. Финляндия стала для них источником тревоги из-за явных сепаратистских устремлений. Было хорошо известно, что на ее территории нашли приют русские революционные организации, а из-за финской границы в Россию ввозили оружие и проникали террористические группы. Эти темы, а также вопрос о правомерности финской автономии стали предметом запросов, внесенных октябристами и правыми в III Государственную думу.

При обсуждении запросов Пуришкевич и его коллега по фракции Н. Е. Марков выступили с громовыми речами. Оба оратора дополняли друг друга, и впоследствии Союз Михаила Архангела издал и широко распространял их речи, с которых, как льстиво отмечалось в предисловии, началось возрождение русского национального самосознания. Под рукоплескания правой части зала Марков бросил в адрес финнов: «Надо, чтобы страх вернулся, а любви чухонской нам не нужно». На предупреждения либеральных депутатов, что действия имперских властей неминуемо вызовут протест мировой общественности, он сказал, что другого места, кроме мусорной корзины, для парламентских обращений и протестов он не видит.

Пуришкевич выбрал финскую тему как повод для разговора о взаимоотношениях русского правительства и национальных окраин. Он констатировал, что всякий раз, когда русское правительство милосердно дарует нерусским народам какие-либо свободы, «являются невозможные аппетиты у этих народностей и эти аппетиты ведут к тому, что приходится брать назад то, что было дано». Пуришкевич, умело подчеркнул выигрышный момент в своей позиции, указав на неравноправное положение русских в Финляндии. «Странно, дико, — сокрушался он с думской трибуны, — народ-завоеватель, народ-победитель, народ, занимающий громадную территорию, народ этот имеет под боком у себя насекомое в сущности говоря, и это насекомое его душит». Пора, восклицал Пуришкевич, разделаться с этой «мелкотой», пора это «зазнавшееся» княжество Финляндское сделать таким же украшением русской короны, как царство Астраханское и царство Казанское.

Правительство Столыпина продемонстрировало солидарность с крайне правыми, однако оно не признало возможным претворять в жизнь экстремистские лозунги черносотенцев. Разработанные правительством законы были направлены на частичное ограничение автономии великого княжества и подчинение финляндского законодательства общеимперскому. Однако Пуришкевич воспринимал как свою личную победу любое ограничение прав нерусских народов. Когда благодаря стараниям крайне правых и националистов из числа польских губерний была выделена Холмская губерния, черносотенная печать преподнесла это изменение административных границ как огромное завоевание «истинно-русских». Пуришкевич, никогда не сдерживавший своих эмоций, крикнул на весь Таврический дворец: «Конец Польше!»