Чем владели и с кем сражался лирический герой Гумилева? Владел многим: «Жаркое сердце поэта Блещет, как звонкая сталь». Перед жаждущим взором нет преград: «Мне все открыто в этом мире – И ночи тень, и солнца свет…» Гумилев не столько чувствовал себя первооткрывателем Прекрасного, сколько стремился приблизить возможную гармонию. На этом пути фантазия подсказывала образы богов, королей, царей и пророков – символы отнюдь не власти над людьми, а противоположения их слабости.

Он как гроза, он гордо губит

В палящем зареве мечты,

За то, что он безмерно любит

Безумно – белые цветы. (49)

«Путь конквистадоров» состоит из разделов, озаглавленных «свечи и поцелуи», «Высоты и бездны», Сущее сложно, противоречиво. Много трудно совместимых образов: гордый король и бродячий певец с «песней больной»; «дева солнца» и суровый, гневный царь; юная дриада, «дитя греха и наслаждений», и «печальная жена». Но все по-разному контрастные и фантасмагоричные картины овеяны одной мечтой: «узнать сон вселенной» увидеть «лучи жизни обновленной», выйти «за пределы наших знаний». В любом состоянии проявлена цельность мироощущения. Даже когда сомнения теснят мужественную душу, раздается призыв к полному самоотречению:

Жертвой бурь голубой, предрассветной…

В темных безднах беззвучно сгори…

…И ты будешь Звездою Обетной,

Возвещающей близость Зари. (73)

Страстная притяженность к грядущим зорям тесно связала «Путь конквистадоров» с поэзией начала XX в. Гумилев писал о балладах английского поэта Роберта Саути: «Это мир творческой фантазии, мир предчувствий, страхов, загадок, о котором лирический герой говорит с тревогой»[18]. Нечто подобное, хотя с многими акцентами, создал Гумилев в начале своих творческих поисков. Многие стихотворения напоминали романтическую балладу с ее причудливыми персонажами, прихотливым сюжетом, взволнованным лирическим подтекстом.

Выраженные в первом, юношеском сборнике духовные запросы получили дальнейшее развитие. Это особенно чувствуется во второй книге – «Романтические цветы» (1908), при всем ее коренном отличии от первой. Новые впечатления (жизнь во Франции, путешествие в Африку) Отлились в особую образную систему. Пережитое вызвало к жизни другие эмоции. Тем не менее и здесь читается жажда предельно сильных и прекрасных чувств: «Ты среди кровавого тумана к небесам прорезывала путь»; «…пред ним неслась, белее пены, его великая любовь». Но теперь желанное видится лишь в грезах, видениях, однако не зря Гумилев сказал: «Сам мечту свою создам». И создал ее, обратившись к обычным, земным явлениям. О своей способности заглянуть за черту обыденного говорит поэт:

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор черный,

Глубокие, прозрачные бассейны.

Я не смотрю на мир бегущих линий,

Мои мечты лишь вечному покорны.

Пускай сирокко бесится в пустыне,

Сады моей души всегда узорны. (97)

Нет, Гумилев не был равнодушен к «миру бегущих линий». Но конкретное преображал своей мечтой иль болью – угадывал «дальним зрением». Сборник волнует грустными авторскими ощущениями непрочности высоких порывов, призрачности счастья в скучной жизни – и одновременно стремлением к Прекрасному.

В «Романтических цветах» драма неразделенной либо неверной любви дана расширительно, как знак разобщения, отчуждения людей друг от друга. Потому горечь обманутого лирического героя приобретает особую значимость. А вечная тема – новые грани.

Большинство стихотворений обладают спокойной интонацией. Мы слышим рассказ, диалог. Но необычайный, часто парадоксальный образный строй сообщает редкую внутреннюю напряженность. В неповторимом облике «оживляет» поэт легендарные мотивы, творит фантастические превращения. Обычно принято ссылаться на экзотику (географическую, историческую) как определяющую феномен Гумилева. Конечно, многое почерпнуто из впечатлений об Африке. Тем не менее обращение к ней все-таки вторично. Оно только способствует воссозданию состояний, как бы требующий небывалых зримых соответствий. Колоритные фигуры древности Востока предстают в своем неожиданном облике. И это завораживает.

Памятная «пленительная и преступная царица Нила» вдруг «овеществляется» в зловещей, кровожадной «гиене». Во взоре неверной возлюбленной улавливается… утонувший корабль, «голубая гробница» предшествующей жертвы. «Ужас» воплощен в страшном существе: «Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах». С не меньшей зрелищностью и эмоциональностью запечатлены светлые явления – «Много чудесного видит земля». Достаточно представить удивительного «изысканного жирафа» – и скучная вера «только в дождь» рассеивается: «взоры в розовых туманах мысль далеко уведут».

Брюсов воспринял лирику «Романтических цветов» как «объективную», где «больше дано глазу, чем слуху», а внутренние переживания притуплены. Вряд ли можно с этим согласиться. «Объективизация» душевных порывов поэзии Гумилева настолько их сгущает, что об ослаблении впечатления говорить не приходиться. К тому же опасно было оспаривать развивающиеся творческие принципы художника. Можно наблюдать, как его дар сотворения «второй реальности» совершенствовался даже в процессе переиздания «Романтических цветов».

В ряде новых стихотворений (как, впрочем, во многих прежних) поэт не только «подчиняет» своему переживанию. Он доносит общее трагическое состояние мира. Ироничная «Неоромантическая сказка» опосредованно и остроумно передала угрожающие масштабы застоя: его с радостью принимают даже сказочные чудовища – людоед. «Игры» открыли в конкретной сцене кровавых развлечений сущность порочной «цивилизации», а в противовес ей – тайну природной гармонии. «Сонет» (вариант вступительного стихотворения к «Пути конквистадоров») с помощь ирреального образа выразил желание преодолеть ограниченность возможностей.

Пусть смерь приходит, я зову любую.

Я с нею буду драться до конца,

И, может быть, рукою мертвеца

Я лилию добуду голубую. (77)

Первые сборники Гумилева были встречены в печати критически.

«Жемчуга» (1910) тоже не остались без такого внимания. С мягкой иронией Вячеслав Иванов заметил, что автор сборника «в такой мере смешивает мечту и жизнь, что совершенное им одинокое путешествие за парой леопардовых шкур в Африку немногим отличается от задуманного – в Китай – с метром Рабле…»[19] А Брюсов вообще отказал Гумилеву в связях с современностью.

Гумилев находит одинаковую «нецеломудренность отношения» к художественному творчеству в двух тезисах: «Искусство для жизни» и «искусство для искусства». Но делал такой вывод: «Все же <…> в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности». И далее подводил итог своим раздумьям: «… искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но никак грошовый поденщик, никак сварливый брюзга, а как равный к равному.»[20]

При всем максимализме этой точки зрения отказать ей в справедливости невозможно. В поэзии Гумилев следовал этому же принципу. Веяние внешнего мира он воспринимал сквозь «магический кристалл» внутреннего.