Главное значение в поэзии приобретает, по мысли теоретиков акмеизма, художественное основание многообразного и яркого земного мира. Отразить внутренний мир человека, его телесные радости, отсутствие сомнений в себе, знание смерти, бессмертия, Бога и пророка, а также облечь жизнь в достойные и безупречные формы искусства – такова мечта акмеистов.

«Место действия» лирический произведений акмеистов – земная жизнь, источник событийности – деятельность самого человека. Лирический герой акмеистов – не пассивный созерцатель жизненных мистерий, а устроитель и открыватель земной красоты.

Акмеисты избегали туманных иносказаний, мистики символистов и стремились к точности и четкости изображаемого, объективности, мужественности, реализму подробностей и деталей.

Новое течение принесло с собой не столько новизну мировоззрения, сколько новизну вкусовых ощущений: ценились такие элементы формы, как стилистическое равновесие, живописная четкость образов, точно вымеренная композиция, отточенность деталей.

Противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм был ориентирован на перекличку с пространственными искусствами – живописью, архитектурой, скульптурой. Тяготение к трехмерному миру сказалось в увлечении акмеистов предметностью: красочная, порой даже экзотическая деталь, могла использоваться в чисто живописной функции.

Все особенности акмеистической поэзии отразились в творчестве Н. Гумилева, и особенно в его романтических произведениях. Многоцветность, описательность, совершенство формы, экзотичность стихов Гумилева – прямое следствие его принадлежности к акмеистическому течению.

Создание нового литературного движения, акмеизма, это тоже (как и путешествие а Африку, и участие в мировой войне) своего рода риск, очень смелый жизненный шаг, а когда представляешь жизнь Гумилева, то трудно освободиться от ощущения неких фантастических его склонностей. В Африке он пролезал через узкий ход пещеры, застрять в котором значило замуровать себя заживо. На войне участвовал в самых страшных маневрах. Вспоминает Вера Неведомская: «В характере Гумилева была черта, заставлявшая его искать и создавать рискованное положение хотя бы лишь психологически. Помимо этого у него было влечение к опасности чисто физической. В беззаботной атмосфере нашей деревенской жизни эта тяга к опасности находила удовлетворение только в головоломном конском спорте. Позднее она потянула его на войну. Гумилев поступил добровольцем в лейб-гвардии Уланский полк. Не было опасной разведки, в которую он бы не вызвался. Для него война была тоже игрой – веселой игрой, где ставкой была жизнь.»[15]

Многочисленные поездки в Африку, загадочные, нецивилизованные земли, сражения на фронтах первой мировой войны, активнейшее участие в литературной жизни начала XX века – все это, конечно, обогатило и расцветило яркими красками и судьбу, и поэзию Гумилева.

Но вот парадокс: исключительные по характеру и по силе жизненные впечатления и тут ложились в стих не непосредственно, а предварительно трансформировались, очищались от «сора», от подробностей, претворялись в легенду, в «сон» и о войне, и об Африке.

Стихи, написанные Гумилевым в Действующей армии, дают, конечно, представление о патриотическом чувстве поэта. но – как, впрочем, и его прозаические «Записки кавалериста» – почти ничего не говорят о страшном «быте» войны, ее крови и грязи.

Равным образом не обязательно был и участвовать в научных экспедициях, в пеших походах по Африке, чтобы рассказать о ней в стихах, мало с чем в русской поэзии сравнимых по звучности и яркой живописности, но на удивление лишенных эффекта личного присутствия:

Я на карте моей под ненужною сеткой

Сочиненных для скуки долгот и широт,

Замечаю, как что-то чернеющей веткой,

Виноградной оброненной веткой ползет.

А вокруг города. точно горсть

виноградин,

Эта – Бусса, и Гомба, и царь Тумбукту,

Самый звук этих слов мне, как солнце,

отраден,

Точно бой барабанов, он будит мечту. (282)

Похоже, что опыт – даже такой экзотический, и в самом деле не столько насыщал поэта, сколько будил его мечту. Похоже, что в окопах, и под развесистой сикоморой, и на улочках Генуи, и на собраниях «Цеха поэтов», и в промороженных коридорах Дома искусств он грезил наяву – совсем так, как грезил наяву «колдовской ребенок, словом останавливавший дождь» (Первое, начальное «Я» поэта, по его признанию, в стихотворении «Память»), как грезили наяву «бездомный, бродячий» певец в «Пути конквистадоров», «юный мак» в «Романтических цветах», «странный паладин с душой, излученной нездешним» в «Жемчужинах», «паломник» в «Чужом небе» и так далее и так далее – вплоть до пассажира в «Заблудившемся трамвае», что мечется по Неве «через Нил и Сену» прямиком «в зоологический Сад планет»…

Стоит только дать волю грезе –

И кажется – в мире, как прежде, есть страны,

Куда не ступала людская нога,

Где в солнечных рощах живут великаны

И светят в прозрачной воде жемчуга.

……………

И карлики с птицами спорят за гнезда,

И нежен у девушек профиль лица…

Как будто не все пересчитаны звезды,

Как будто наш мир не открыт до конца! (303)

Стоит только дать волю грезе – и начинается карнавальная смена то ли масок, то ли жребиев: «Я конквистадор в панцире железном…», «Однажды сидел я в порфире златой. Горел мой алмазный венец…», «… я забытый, покинутый бог, созидающий, в груде развалин старых храмов, грядущий чертог», «… Я попугай – с Антильских островов…», «Древний я открыл храм из-под песка, Именем моим названа река, И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой закон»…

Гумилев был всю жизнь романтиком, искателем приключений, поэтому и романтические мотивы (мотив «Музы Дальних Странствий», экзотическая тема, тема любви, тема одиночества) не уходили из его творчества. Да, многие стихи поздних сборников Гумилева выражали взгляд на вполне земные процессы. И все-таки вряд ли можно говорить даже о позднем творчестве Гумилева как о «поэзии реалистичной».[16] Он сохранил и здесь романтическую исключительность, причудливость душевных процессов. Но именно таким бесконечно дорого нам слово Мастера.

Глава II. Романтическая исключительность лирического «Я» в поэзии Н. С. Гумилева.

«По выбору тем, по приемам творчества автор явно примыкает к «Новой школе» в поэзии. Но пока его стихи – только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные»[17], – писал В. Брюсов о первом сборнике Н. Гумилева «Путь конквистадоров» (1905). Конечно, в какой-то мере Брюсов был прав. И все-таки юношеские, «Конквистадорские» стихи имели свой «нерв», свой настрой.

Н. Гумилев сразу заявил об особом подходе к миру:

Как смутно в небе диком и беззвездном!

Растет туман … но я молчу и жду,

И верю, я любовь свою найду…

Я конквистадор в панцире железном. (33)

«Конквистадор» завоевал не земли, не страны, а новую любовь, вметал «в воинственный наряд звезду долин, Лилею голубую», проникал в «тайны дивных снов» добывал звезды с «заснувшего небосклона». Будто очень знакомы по символистической поэзии воспеваемые ценности: «голубая высота», «вечное блаженство мечты», «чары красоты». Но они, утонченные, возвышенные, отстаиваются дерзновенным мечом, «вихрем грозовым, и громом, и огнем». Возникают «всегда живые, всегда могучие» «герои героев»: «сверкая доспехами», они подымают «меч к великим войнам» во имя «божественной любви». Мужественная интонация, волевое начало становятся доминирующими. Вот оно – отличие Н. Гумилева от его старших современников: К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока. Название «Путь конквистадоров» оттеняло новизну избранной порции. Идеалы утверждались в «битве», огневой, даже кровавой.