Романтические мотивы занимают центральное место в творчестве Гумилева. Безусловно, его поэтический мир прошел свою эволюцию, однако Гумилев оставался романтиком, искателем приключений, мечтателем до конца жизни. Именно такое, своеобразное и не всеми понятое, отношение к действительности отразилось в поэзии и прозе Гумилева. Основой же нашей работы стал анализ романтических мотивов поэтического наследия Н. С. Гумилева.

Глава I. Истоки романтизма в поэзии Н. С. Гумилева.

Общепринятый – после работ К. Чуковского и Ю. Тынянова о Блоке, Б. Эйхенбаума и В. Жирмунского об Ахматовой – подход к стихам как к личному дневнику поэта, как к своего рода духовной автобиографии его лирического героя мало что дает для представления о творчестве Н. С. Гумилева. Лишь единожды – в позднем стихотворении «Память» – предложивший сжатый очерк своего духового развития, он никак не может быть назван и летописцем современной ему эпохи.

Стихов о России, о времени у Гумилева действительно так мало, что это способно озадачить. Да и те, что есть («Туркестанские генералы», «Старые усадьбы», «Старая дева», «Почтовый чиновник», «Городок», «Змей», «Мужик»), при всей точности в деталях и всей обычной ля Гумилева картинности видятся скорее легендами, «снами» о России и русских людях, русской истории, нежели свидетельством очевидца.

Реальность словно бы не заботила поэта. Или выразимся точнее – была скучна, неинтересна ему именно как поэту.

Почему? Гумилев сам ответил на этот вопрос:

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада.

Победа, слава, подвиг – бледные

Слова, затерянные ныне,

Гремят в душе, как громы медные,

Как Голос Господа в пустыне.[6]

И корень, видимо, в этом. В роковой несоотносимости личных понятий поэта о правах, обязанностях, призвании человека и навязываемых, предписываемых современностью условий и требований. В том, что в душе Гумилева – и гимназиста, и путешественника, и воина, и литератора – действительно громче всех прочих, действительно заглушая и шум повседневности, и творчество, что Блок называл «музыкой революции», гремели «слова, затерянные ныне».

Я вижу иногда очень ясно картина и события вне круга нашей теперешней жизни; они относятся к каким-то давно прошедшим эпохам, и для меня дух этих старых времен гораздо ближе того, чем живет современный европеец. В нашем современном мире я чувствую себя гостем», – говорил поэт[7]. По-видимому, это как раз те самые переживания, которые Гумилев передал в стихотворной форме:

Я, верно, болен – на сердце туман.

Мне скучно все: и люди, и рассказы.

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

Мой предок был татарин косоглазый

Или свирепый гунн. Я веяньем заразы,

Через века дошедший, обуян.

Я жду, томлюсь и отступают стены…

Вот океан весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит

И Город с золотыми куполами,

С цветущими жасминными садами…

Мы дрались там… Ах да, я был убит. (С. 188)

Он чужаком пришел в этот мир. Но он – так, во всяком случае, кажется – еще и культивировал свою чужеродность миру, свою несовместимость и с «толпою», ее интересами, нуждами, идеалами, и с «пошлой», по его оценке, реальностью – вне зависимости от того, шла речь о предреволюционной рутине или о революционной смуте.

Эту несовместимость, оригинальность поэт всячески подчеркивал к своим внешним, очень необычным видам. Вспоминает Вера Неведомская, художница, знакомая Гумилева и Ахматовой: «На веранду, где мы пили чай, Гумилев вошел из сада; на голове – феска лишенного цвета, на ногах – липовые носки и сандалии и к этому русская рубашка. Впоследствии я поняла, что Гумилев вообще любил гротеск и в жизни, и в костюме»[8]. А вот впечатления Ирины Одоевцевой от первых встреч с Гумилевым: «…Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид»; «трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека»; «… некрасивый, но очаровательный»[9].

Очень необычно было и лицо Николая Степановича, что не раз подчеркивали его современники. «Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета. Жидкие … брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза», – вспоминает Одоевцева.[10] «У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые, умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему хочется созорничать и подшутить», – писала Неведомская.[11] Литератор Б. М. Погорелова в своем очерке «Валерий Брюсов и его окружение» не смогла не упомянуть о «незабываемом впечатлении», которое произвело на нее знакомство с Гумилевым: «Все в нем изумляло. Казалось он как-то шире и выше обыкновенных людей. Происходило это, вероятно, от иного, не московского, и даже не российского покроя одежды. Разговор его тоже не был похож на то, что обычно интересовала писателей, по-будничному беседовавших между собой… Гумилев… неожиданно и сразу заговорил о… буре, которая поднялась, когда он плыл в последнее воскресенье на заокеанском пароходе, об острове Таити, о совершенстве телосложения негритянок, о парижском балете».[12]

Несовместимость Гумилева с реальностью была такого рода, что исключала не только похвалы реальности, но и порицания ее. Вот почему стихи с самого начала стали для Гумилева не способом погружения в жизнь, а способом защиты, ухода от нее. Не средством познания действительности, а средством восполнения того, что действительность не дает. Совершенство стиха рано было осознано Гумилевым как единственно приемлемая альтернатива жизненным несовершенствам, величавость и спокойствие искусства противостояли в его глазах всяческой (политической, бытовой и прочей) суете, а пышная яркость и многоцветье поэтических образов контрастировали с грязновато-серенькой обыденностью.

Гумилев не был бы Гумилевым, если бы и жизнь свою не попытался построить на контрасте с тем, чем удовлетворяется и что жует большинство. Его путешествия в Африку, его хлопоты о цеховой солидарности поэтов и даже его участие в боевых действиях на Восточном и Западном фронтах первой мировой войны тоже можно расценить как своего рода бегство от предписываемой обществом линии поведения и томящей скуки.

Африка занимала особое место в жизни и творчестве поэта. Стремление к неведомому, сопряженному подчас с опасностями, сопровождало Гумилева всю жизнь. С ранних лет его манит Восток, Африка, путешествия в тропические страны и даже желание достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом.

В детстве Гумилев читал много приключенческой литературы: произведения Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера. Все эти книги влекли его в дальние страны, манили романтикой подвига.