Традиционное понимание роли художника сводило ее к задаче являть миру новые, прекрасные, чудесные вещи. Серебряный же век напротив хотел весь мир превратить в новую, прекрасную, чудесную вещь. Различие между этими двумя позициями не столь велико как может показаться на первый взгляд. В обоих случаях художник понимается одиноким, противостоящим публике творцом: он или очаровывает людей своими творениями или же весь жизненный мир, этими людьми населенный, превращает в свое творение.

Мой храм там, где я

Он невидим, но прочен.

Вся жизнь – путь к нему,

Ступени – день за днём.

Созданный Е.В. Честняковым мир, как далёкий заповедный лес, в котором живут тайны и предания, рождённые фантазией самого народа, знакомые художнику с самого детства; его искусство – искусство народного корня. Во многих его живописных, лепных и словесных вещах легко и безыскусно воплощено все подлинно народное, деревенское. Он жил как будто в двуедином мире – в реальной деревне Шаблово и в утопической деревне, порожденной его воображением, воплощая образы этого «золотого сна» на своих полотнах, в глинянках, в стихах.

«Гармония и в ней – человек со своим творчеством! Всё бы, весь мир был одной красотой, которая шла бы вперёд и раскрывалась всё дальше и краше! » - так мечталось Честнякову[30]. Всё отношение его к искусству – это своеобразная эстетическая система, основанная на особом восприятии красоты как начала созидающего и доброго. Параллель с воскрешённый и переосмысленной творцами Серебряного века идеей Ф.М. Достоевского о том, что «красота спасёт мир» становиться здесь особенно очевидной.

Отнести Честнякова к какому-то из многочисленных художественных направлений эпохи представляется затруднительным: он был равно далёк и от символизма, и от реализма, и от прочих других «измов» эпохи, взятых в их «чистом» столичном виде. Зародившиеся в городской среде, в городских же умах и душах, эти направления, будучи перенесёнными на народную крестьянскую почву, теряли всякий смысл, превращаясь в нелепицу.

Возродившийся у передовой интеллигенции Серебряного века интерес к национальному фольклору и мифологии, первоначально носил довольно поверхностный характер, и пропасть непонимания между русской деревней – хранительницей национальных традиций и европеизировавшимся [«пустым»] городом оставалась значительной.

Кроме того, модерн как творческий метод принципиально не мог без стилизации воспринимать народную культуру (вспомнить хотя бы сколь отвлеченно-изысканно и декоративно чувствовал русскую сказку соратник Честнякова по Тенишевской мастерской иллюстратор И. Билибин). Самому же Честнякову как истинному «деревенцу» любая попытка стилизовать крестьянский фольклор представлялась посягательством на и без того страдающую народную душу.

Художник всеми силами, хотя, скорее всего, подсознательно отторгал в творчестве «пустую свободу, украденную забвением» всего корневого, народного, традиционного, ратовал за возрождение крестьянской самобытности, каждым новым произведением на практике подтверждая истинность высказывания Вяч. Иванова о том, что культура есть культ предков, «воскрешение отцов»[31]. Е. Честняков прочувствовал это ранее прочих мыслителей эпохи, возвратившись на родную почву – в заповедную шабловскую глухомань.

Сложившееся взаимное непонимание, при, в общем-то, сходных устремлениях, возникло, вероятно, вследствие того, что славянская и русская тема рассматривались деятелями Серебряного века не с наци­оналистических и уж конечно, не с социальных позиций, она переживалась ими эстетически и духо­вно, была неисчерпаемым источником новых свежих образов и тем. Их интерес к народной низовой культуре только-только начинал пробуждаться, восприятие её было во многом искажено лубочными стереотипами.

Честнякова такое простое и отрешённое «любование» художников русским фольклором только раздражало – по его мнению, творимая фантазия, не только граничила с реальной жизнью, но и могла ею впоследствии стать. Его сказка не была той эфемерной сверхреальностью, столь же недостижимой, сколь великолепной, творимой в своих произведениях символистами или «мирискусниками».

Ему, воспитанному на народных сказках и песнях, в соответствии с традициями русского патриархального быта, искреннему и наивному художнику по приезде в Петербург многое показалось фальшивым и ничтожным.

Я искренне добрых не встретил приветов,

Но много услышал шаблонных советов.

Замкнулись довольные – и ни гу-гу,

А в чём их секреты, - понять не могу.

Однако тот факт, что конечной целью для себя Честняков определил деятельность в деревне, где этот талантливый художник и прожил большую часть своей жизни, не дает права утверждать его абсолютную отстраненность от тогдашней общественной, культурной и духовной жизни.

Ученик «передвижника» Репина, твёрдо усвоивший принципы этого уже отжившего к концу 1880-х годов направления; увидевший в устаревшем методе исторического реализма «наивернейшее» средство для воплощения крестьянских социалистических утопических идей, Честняков внешне резко отрицательно относился к всё более распространявшимся модернистским направлениям. В одном из многочисленных своих писем И. Репину он уверяет: « .всем своим существом принадлежу к Вашей школе, и мне отстаивать её с моими ещё некрепкими ресурсами»[32].

Внешне эта «принадлежность» к передвижникам выразилась в очевидной иллюстративной функции, которую отводил своей живописи сам Честняков, всецело сводя содержание своих полотен к повествовательному сюжету. Вероятно поэтому и принято считать, что вначале творчества художника было СЛОВО, - стихи и проза, - герои и мотивы которых позднее населили его картины и воплотились в скульптуре.

А.Блок в своей статье «Краски и слова» писал, что живопись напоминает о близости к природе и, спа­сая от схем, помогает сохранить непосредственное, «детское» восприятие реальности. «Душа писателя поневоле заждалась среди абстракций, загрустила в лаборатории слов . И разве не выход для писате­ля — понимание зрительных впечатлений, уменье смотреть? Действие света и цвета освободительно. Оно улегчает душу, рождает прекрасную мысль». И наконец главное, далеко выходящее за рамки сравнения живописи и литературы: «Все понятия конкретны, и их достаточно для выражения первозданности идеи, блеснувшей сразу»[33].

Честняков создал свою оригинальную систему образов, объединяющую воедино весь его художественный труд и уходящую корнями в народное творчество.

Однако за годы обучения в Петербурге (наибольшую роль в этом сыграло, вероятно, посещение художественной мастерской княгини Тенишевой, в которой преобладал творческий дух «мирискусничества»)[34] Честняков не мог не попасть под их влияние, тем паче, что далеко не всё в этих набиравших силу направлениях вызывало его критику.

В центре символистской эстетики была попытка преодолеть разрыв искусства и действительности, внести гармонию в земную жизнь посредством создания целостной религиозной культуры, суть которой не в закоснелых догматах, а в жизнетворческом порыве[35]. Вчитавшись повнимательнее, становится понятно, что ту же самую задачу, но в иных выражениях и терминах, формулировал для себя и Е. Честняков, мечтая о «Городе Всеобщего Благоденствия».