Пристальный интерес писателей распростра­нялся не только на европейскую прозу, поэзию, драму. Столь же велик был интерес к творениям западных духовидцев — Экхарта, Франциска Ассизского, Якоба Бёме, Сведенборга и других. Русский ренессанс хотел увидеть все стороны света и заглянуть во все века. Никогда еще русские писатели не путешествовали так много и так далеко: А. Бе­лый — в Египет, Н. Гумилев — в Абиссинию, К.Бальмонт — в Мек­сику, Новую Зеландию, на Самоа, А. Кондратьев — в Палести­ну, И. Бунин — в Индию . Это лишь несколько примеров, не считая бесчисленных путешествий по странам Европы. Темы и мотивы древней Америки, Ассиро-Вавилонии, Греции, Рима, Иудеи, Персии, Египта, Индии, Китая входят в стихи русских поэтов. Это и был «путь конквистадоров» в русской культуре.

Культура Серебряного века шла по экстенсивному пути и в своих напряженных исканиях не могла пропустить ни одного века, ни одной страны или национальной культуры. Однако интенсивность новой культуры проявилась вместе с ее возвраще­нием к родной почве. «Славянофильские» интересы этого пона­чалу столь западнического века сказались многосторонне, но мощнее всего проявились в двух направлениях. Во-первых, в от­крытии русского художественного и духовного наследия недав­него прошлого и, во-вторых, в глубоком художественном ин­тересе к своим собственным корням — к славянской древности и русской старине. В плане первой тенденции были по-новому прочтены и заново открыты писатели и поэты недавнего про­шлого. Б. Садовской и Бальмонт заново открывают Фета, Брю­сов — Тютчева, Блок — Аполлона Григорьева, Кондратьев — Алексея Толстого и Щербину, символисты в целом — Достоевс­кого, Ходасевич глубоко изучает Пушкина и Баратынского, И. Анненский по-новому прочитывает Гоголя, Вячеслав Ива­нов — Лермонтова, Пушкина, Достоевского.

Другая направленность на поэтическое воскрешение в памя­ти своего родного, корневого, почвенного выразилась в заворо­женном интересе к славянской мифологии и русскому фольк­лору. Обращение поэтов к мифологии было закономерным, так как миф, органично соединяющий в себе условное и живое, совпадал с общей целью модерна перестроить реальность, преобразить её. К мифологии тянулось всё искусство конца XIX – начала XX века. Более того, возникло стремление к созданию нового мифа, к мифотворчеству[22].

Для творческого человека Серебряного века мифотворчество было реальностью не только в креативной среде, но и в обыденной жизни. Избирая свой миф, поэт, с одной стороны, полагался на опыт мифологии, стремился соблюдать её законы и выработанные ею нормы, с другой стороны, - полагался на самого себя, на свою человеческую суть[23].

Эта направленность проявилась и в музыке Стравинского, и в живописи Кустодиева, Билибина, Васнецова, Несте­рова, Рериха, Врубеля. И в этой связи упомянуты должны быть мифотворческие книги Бальмонта «Жар-птица» и «Зеленый вер­тоград», книги С. Городецкого «Ярь» и «Перун», а также «По­солонь» и «Лимонарь» А. Ремизова и творчество Любови Сто­лицы, Хлебникова, А. Кондратьева, сборник стихотворений ак­меиста В. Нарбута «Аллилуйя», роман А. Белого «Серебряный голубь». А. Блок пишет (удивительный в контексте предшествующего творчества) сказочный цикл о болотных бесенятах и статью «Поэзия заговоров и заклинаний», Вяч. Иванов — цикл стихо­творений «Северное солнце»[24] .

Славянской и русской тема рассматривались не с наци­оналистических, а с общечеловеческих позиций, переживались эстетически и духо­вно.

Никогда еще формы общения не были столь многогранны и многоплановы. Значительная часть творческой энергии Сереб­ряного века ушла именно в эту кружковую художественно-общественную жизнь. Связи между поэтами, писателями, ху­дожниками, артистами, философами оказались столь многосто­ронними и насыщенными, что о них, взятых вместе, можно говорить как о едином историко-культурном контексте.

В предвоенные годы возникали как грибы и бесследно исчезали литера­турные направления, школы, кружки; то было время шумное и просто хаотичное: плодились бесчисленные «измы». Это приводило в восторг поэтическую молодежь, но возбуждало недоверие, а то и негодование консерваторов. Обобщая недовольство «справа», Иван Бунин — в ту пору уже сорокатрехлетний почетный академик — сетовал в 1913 году: «Чего только не проделывали мы за последние годы с нашей литературой. Чему только не подражали мы, чем только не имитировали, каких только стилей и эпох не брали, каким богам не поклонялись? Букваль­но каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и дека­данс, и символизм и натурализм, и порнографию, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и «пролеты в вечность», и садизм, и приятие мира, и неприятие мира и адамизм, и акмеизм . Это ли не Вальпургиева ночь!»[25].

Принцип жизне­творчества, присущий модернизму, вполне исполнил свое назначение: его привержен­цами были созданы не только многочисленные значительные произведения, но и уникально целостная эпоха, стройность и напряженность которой поддерживается обилием концепту­альных и личностных противоречий, примерами дружбы-враж­ды.

«Литература серебряного века при верно угаданных ее границах сама в целом может быть уподоблена колоссальной трагииронической эпопее со своими героями — гениями, полусвятыми, жертвами, жрецами, воинами, провидцами, тружениками и бесами. Эта эпопея включает спокойное, но ранящее донкихотство Сологуба; вдох­новенное горение и романтические мимолетности на все откли­кавшегося Бальмонта; вьюжную, стихийную «черную музыку» Блока; благородную человечность и пронзительную простоту Анненского; архаический интеллектуальный эзотеризм Вячесла­ва Иванова; грациозный и игривый стих М. Кузмина и упои­тельные тяжелые строфы Мандельштама и многие множества других художественных сокровищ. Но в этой же эпопее серебря­ного века мы находим страницы о тайной прелести и о катастро­фах —отчаянье, мертвую тоску по фантастически прекрасному прошлому, готовность швырнуть свое обесцененное существо­вание в какой угодно костер, вывернутые наизнанку, отравлен­ные демоническими соблазнами религиозные идеи и чаянья, оторванность от быта и людей, почти что ненависть к предмет­ному миру, органическую душевную бездомность, жажду гибе­ли и смерти. Размах маятника в этой эпопее, в этой коллек­тивной божественной комедии, особенно широк: от бездны метафизической и космической до бездны игрушечной и порта­тивной, от настоящей крови до клюквенного сока, от заигрыва­ния с бесами до экстатического религиозного прозрения»[26], - этим высказыванием, принадлежащим В.Крейду логичнее всего было бы завершить грозящий стать бесконечным рассказ о Серебряном веке.

3. Информационное обеспечение экскурсии «Творчество Ефима Честнякова в парадигме культуры Серебряного века».

«Шаблово стоит открыто, просторно, и за рекой Унжей уходят синие лесные дали без края, и тени облаков пятнают луга, и дорога уходит из деревни дальше к Илёшеву, где похоронен Честняков, тоже дальняя бескрайняя, теряясь в полях, где угадываются другие деревни и иная жизнь»[27].