Кроме того, костромской художник небезосновательно полагал, что именно театральное искусство – уже по природе своей являющееся искусством синтетическим – обладает максимальной силой воздействия на умы и души людей, открывает им новые горизонты знания, развлекает, отрывая от привычной круговерти быта, воспитывает, заставляет размышлять. Е.В. Честняков, вслед за передовыми мыслителями начала XX века, был глубоко убеждён в том, что человеческую личность можно и должно формировать, что её структура проницаема для влияний извне. Главным воспитательным фактором по его мысли выступало, безусловно, искусство.

В его импровизированных спектаклях, которые он разыгрывал на улицах верхнеунженских деревень, жили единой жизнью и слова, и музыка, и живопись, и скульптура. Это была своего рода «деревенская разновидность» театра одного актёра. В спектаклях – они были по содержанию сказочными или построенными на сценах из сельской жизни – Ефим Васильевич широко использовал свои акварельные рисунки, живописные полотна небольших размеров, самодельные музыкальные инструменты и свои скульптурные произведения – игрушки-глинянки. Именно по-народному понимал он все искусства как великое нерасторжимое целое, чувствуя их вечную и тесную связь, чувствуя, что лишь дополняя одно другим – живописный образ образом словесным, – возможно приоткрыть окно в сотворённую им для людей наивно-живописную фантазию.

Е.В. Честнякову, в целом, присущ традиционный тип религиозного сознания; как художник и как мыслитель он находил в христианстве источник для духовной свободы и творчества – небо никогда не становилось пустым для него. Прочность подобной религиозной позиции объясняется крепкими крестьянскими патриархальными традициями.

И робко молюся я небу святому,

Желанья заветные в сердце тая…

Тем не менее, далеко не всё так просто, как может показаться на первый взгляд. Языческая нежить, домашние духи и божества лесные гармонично соседствуют на картинах Честнякова с христианскими святыми, ангелами и сельскими церквушками, одухотворяя и обогащая его сказочный мир. Ни тени противоречия или борьбы. Для крестьянского религиозного сознания, без сомнения, присущее «деревенцу»-Честнякову, подобное «двоеверие» было весьма свойственно, причем, принимая во внимание всеобщий характер этого явления, можно спорить о том, какой «вариант» православия являлся для Руси более традиционным.

Именно поэтому дед и «баушка» маленького Ефима, подбрасывая в овин битый кувшин или оставляя блины на слуховом окошке, ни в коей мере не считали себя язычниками. (Показ картины – «Феи»).

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык.

Такое подлинно языческое одушевление природы, уважение к ней, воплощение её стихийных сил в мифологических и волшебных образах характерно для честняковской живописи и, особенно, для сказок. К сожалению, до нас дошла лишь незначительная часть сказочных текстов, но, одно название уже способно рассказать о многом: «Сказка про чудало, соседушко-домоведушко, кикиморы, лизуна, хвостатушко-хвостулюшко, мохнатушко-рогулюшко». Демонизм в той мере, как для иных теургов Серебряного века, для Чеснякова, конечно, был не свойственен, но необходимость донести до крестьян свои идеи, заинтересовать их, заставить размышлять вынуждала его обращаться к понятным им категориям и традициям.

Таким образом, костромской художник повсеместно в своем творчестве обращался к славянской мифологии, к старинным обрядовым действам, стремился передать в своих произведениях наиболее «типические» моменты деревенской жизни, детали быта, представлявшиеся самим крестьянам, вследствие непрерывности традиции, такими естественными и обыденными. Именно в них Честняков видел основу народной низовой культуры, на которой зиждется все здание культуры национальной.

Примечательно также и то, что в его народной поэзии временами встречаются и отголоски «эзотерической ереси», к которой обратился в своих поисках Серебряный век .

Я жду живой воды Природы

Из Водолея в небесах,

Когда счастливые народы

Увидят свет… И не в мечтах.

Весь ход русской культуры начала XX века, приводит к осознанию того, что вселенская истина открывается лишь вселенскому сознанию, то есть сознанию религиозному. «Никогда ещё люди так не чувствовали сердцем необходимость верить и так не понимали разумом невозможность верить. < .>»[42]. Честнякову же, вытесняя разум и расчет, «влюблённого сердца всевидящий взор верой правдой служил», а широта русской души виделась единственной земной истиной. Вероятно это «нежелание» сомневаться, «богоискательствовать» и служило самым верным залогом крепости его крестьянской «языческо-христианской» веры,

Весьма примечательно с философских и метафизических позиций эволюционирует в честняковском творчестве женский образ. Из воспоминания о пер­вой любви — о деревенской девушке-соседке постепенно рождается сказочный образ пастушки Люлини - наперсницы языческого Леля - ставшей впоследствии Царицей Грез на бережку священ­ного ручья. Но и этот персонаж со временем переосмысливается Честняковым, приобретая космические черты, – из запредельной небесной выси являются художнику святая воительница «де Арк», и Белая Дева. Вслед за ними строгая и мудрая Феноя из восточной загадочной страны показывает деревенскому творцу смутные очертания бу­дущего человеческой цивилизации[43]. Вся эта «меледа» не просто предпринята Е.В. Честняковым – она глубочайше им прочувствована, как была -осознанно или нет – пережита и прочувствована многими другими поэтами. Эта эволюция женского образа закономерна в его творчестве.

И Звезда, которой «верен был дух» Честнякова, и рериховская Матерь Мира, и Дева Радужных Ворот А.Блока равно воплощают идею софийности мира, мысль о Вечной Женственности, магнетически притягивавшую к себе поэтов Серебряного века. Русская софиология представляла собой ренессанс матриархальной религиозности, возникший в пореформенной России на излете XIX столетия с подачи В.Соловьева.

Восприятие жизни сквозь образ Вечной Женственности вошло в поэтическую философию Блока, и вылилось, с одной стороны, в нетрадиционную для русской культуры тему преклонения перед Дамой, наделённой божественно-сверхестественными чертами и качествами.

.У ней дар чудесный есть:

Видеть тот и этот свет,

Понимать любой язык,

Хоры песен и музык,

И наряды всех племен

С незапамятных времен.

В мире прозы и стихов —

Миллионы женихов,

Но не выбрала пока

В этом мире жениха.

Ведь ты, Дева, - чара чар,

Негасимая свеча.

Ты — в нарядах всех племен,

Имя носишь всех имен.

Ты - в костюмах всех одежд,

Доброта любых надежд.

С другой стороны, такое восприятие жизни сквозь образ Вечной Женственности выразилось в традиционном для русской литературы (после Ф.М.Достоевского) представлении об амбивалентности женского начала, сочетающего в себе идеал Мадонны с идеалом Содомским - «униженно женским»[44].