При понимании нашей исторической ситуации как преддверия новой эры наш взор все время обращается к прошлому. На воп­рос — были ли когда-нибудь подобные радикальные преобразо­вания — мы можем ответить только одно: о событиях прометеев­ского времени, когда человек только приступал к познанию окру­жающего его мира с помощью орудий труда, огня, речи, нам ни-

чего не известии. В исторический же период самым значительным рубежом было то осевое время, о котором шла речь выше. И если мы теперь вновь вступили в период радикального изменения чело­веческого бытия, то это не повторение осевого времени, но нечто в корне иное.

Прежде всего но своим внешним чертам: наш технический век универсален не только относительно, как то, что происходило в трех независимых друг от друга сферах осевого времени, но уни­версален абсолютно, поскольку он носит глобальный характер. Теперь речь идет не о чем-то взаимосвязанном по своему внутрен­нему значению, а фактически разделенном, но о целостности, внутри которой происходит постоянное общение. В наше время этот процесс осознается как универсальный. Эта универсальность должна привести к совершенно иному, чем когда-либо, решению вопроса о человеческом бытии. Ибо если все прежние периоды кар­динальных преобразований были локальны, могли быть дополне­ны другими событиями, в других местах, в других мирах, если при катастрофе в одной из этих культур оставалась возможность того, что человек будет спасен с помощью других культур, то теперь все происходящее абсолютно и окончательно по своему значению. Вне его нет больше ничего.

Совершенно очевидно, что внутреннее значение происходяще­го процесса также носит совершенно иной характер, чем осевое время. Тогда была полнота, теперь опустошенность. Если мы осоз­наем близость рубежа, то поймем, что находимся только в стадии подготовки. Наше время — время реального технического и поли­тического преобразования, а не время вечных творений. Со всеми своими великими научными открытиями и техническими изобрете­ниями наша эпоха скорее подобна времени, когда были созданы орудия труда и оружие, приручены животные, использована ло­шадь как средство передвижения, чем времени Конфуция, Лао-цзы. Будды и Сократа. Но о том, что мы готовы поставить перед собой великую цель — вновь преобразовать человеческую приро­ду в соответствии с ее истоками, что мы остро ощущаем всю важ­ность рокового вопроса, как нам, веруя, превратиться в настоя­щих людей, об этом свидетельствует в наши дни все увеличиваю­щаяся склонность обращаться к нашим истокам. Та глубина, из которой мы вышли, то подлинное, которое было скрыто под покро­вом второстепенных образований, привычных оборотов речи, ус­ловностей и институтов, опять обретает голос. Зеркало великого осевого времени человечества послужит, быть может, еще раз од­ним из существенных заверений в том, что в своем стремлении по­нять самих себя мы должны обратиться к тем глубинам, откуда мы вышли.

О СМЫСЛЕ ИСТОРИИ

Что мы понимаем под всемирно-исгорической точкой зрения? Мы стремимся понять историю как некое целое, чтобы тем самым понять и себя. История является для нас воспоминанием, о кото-. ром мы не только знаем, но в котором корни нашей жизни. Исто­рия — основа, однажды заложенная, связь с которой мы сохра­няем, если хотим не бесследно исчезнуть, а внести свой вклад в бытие человека.

Исторические воззрение создает ту сферу, в которой пробуж­дается наше понимание природы человека. Сложившееся в нашем сознании (картина исторического развития) становится фактором наших стремлений. В зависимости от того, как мы мыслим исто­рию, устанавливаются границы наших возможностей, открывается перед нами содержание вещей или возникает искушение, которое уводит нас от действительности. Исторически познанное являет­ся — даже в своей достоверности и объективности — не безраз­личным содержанием, но моментом нашей жизни. Когда же исто­рические данные используются для пропаганды, это восприни­мается как ложь об истории. Задача представить себе истори­ческий процесс в целом требует от нас всей серьезности и ответст­венности.

Можно по-разному относиться к нашему историческому прош­лому: в одном случае мы созерцаем в нем близкое нашему сердцу величие. Мы черпаем силы в том, что было, что определило наше становление, что является для нас образцом. Совершенно без­различно, когда жил великий человек. Все располагается как бы на одной, вневременной плоскости значимого. Исторические данные воспринимаются тогда нами как нечто не историческое, а непосредственно присутствующее в пашен жизни.

Но можно н сознательно восиринимаиэ величие прошлого исторически, во временной Поспелова гельносги собьиин. Мы ста­вим вопрос о времени и месте происходившего. Цель '-/го путь во времени. Время расчленено. Не все всегда было, каждая эпоха обладает своим особым величием. В значении прошлого были свои вершины н спады. Бывают :»похи покоя, которые как будто создают го, что будет существовать вечно, .жохи, которые сами

-МО

ощущают себя как некое завершение. Но бывают и эпохи больших перемен, переворотов, которые в своем крайнем выражении прони­кают едва ли не в самую глубину человеческого бытия.

Поэтому вместе с историей меняется и историческое мышле­ние. В наше время оно определяется осознанием кризиса, которое в течение последних ста лет или более постепенно углублялось и теперь характеризует мышление почти всех людей.

Уже Гегель видел закат европейского мира. «Сова Минервы начинает свой полет в сумерки» (31),— говорил он о своей собст-Д. венной философии; однако у него это было сознанием не гибели, а завершения.

Своей кульминации сознание кризиса достигло у Кьеркегора и Ницше. С этого момента получает широкое распространение идея поворота в историческом развитии, завершения истории в ^ том смысле, какой ей придавали раньше, идея радикального изме­нения самого человеческого бытия.

После первой мировой войны речь шла уже не только о закате Европы, но о закате всех культур. Появилось ощущение конца че­ловеческого существования вообще, преобразования, охватываю­щего все народы и всех людей без исключения, которое ведет то ли к уничтожению, то ли к рождению нового. Это еще не было самым концом, но знание о том, что конец возможен, стало всеобщим.

* Одни воспринимали это с трепетом и уж.асом, другие — с полным спокойствием, то с натуралистически-биологических или социоло­гических позиций, то с метафизически-субстанциальных. Настрое­ние Клагеса, Шпенглера или Альфреда Вебера резко отличается

• друг от друга. Однако никто из них не сомневается в реальности кризиса, беспримерного по своему историческому значению.

Понять, ощущая эту близость кризиса, себя и нашу современ­ную ситуацию должно помочь нам знание истории,

Одно, как мы полагаем, должно устоять во всех катаклизмах:

человек, как таковой, и его самоосмысление в философствовании. Ведь и в периоды упадка — учит нас история — существовало высокое философское мышление. ,^ Воля к самопониманию с универсально-исторических позиций и является, быть может, выражением подобного непоколебимого стремления к философствованию, которое в поисках своей основы взирает на будущее, не пророчествуя, но веря, не приводя в уны­ние, но ободряя. Нашему воспоминанию истории не должно быть ,* пределов вширь и вглубь. Значение истории как целого мы, пожа­луй, лучше всего поймем, достигнув ее границ. Эти границы мы постигаем, сопоставляя историю с тем, что не есть история, с тем, что ей предшествует и что находится вне ее, и, проникая в конкрет­но-историческое, для того, чтобы понять его глубже, лучше и шире.