Цели и задачи исследования. Целью представляемого исследования является интерпретация рационализма Нового времени через структуры рефлексии и представления, что должно вывести классический рационализм из-под постмодернистской критики.

Дискурс Нового времени (архетипически воплощенный в картезианстве) не исчерпывается исторической эпохой, но представляет собой структуру миропонимания, в которой инстанцией смыслов (истины, блага, красоты и т. д.) выступает человек. Это приводит к парадоксальной ситуации: при требуемой стабильности смыслов, их субъектом выступает конечный и ограниченный (историей, психологией, телесностью) человек. «Здесь Я кажется нам двояким: 1) Я как субъект мышления, которое означает чистую апперцепцию (чисто рефлектирующее Я) и о котором мы ничего больше сказать не можем, 2) Я как объект восприятия, стало быть внутреннего чувства, которое содержит в себе многообразие определений, делающих возможным внутренний опыт». Но «хотя Я человека двояко по форме (по способу представления), но не двояко по материи (по содержанию)» [22,365]. Классический дискурс заключается в варианте выхода, при котором человек-субъект творческим актом созидает «второй», виртуальный мир торжества своей субъективности, памятуя о его иллюзорности. Это предполагает преимущественную интерпретацию классического рационализма через эстетическую, а не научную терминологию. Конкретно данная позиция выражается в базовой категории метафизики Нового времени – представлении, с его эстетическими коннотациями, реализуемом в мировоззрении как «картина мира». При всей частоте употребления этого понятия, в данной работе осуществляется попытка показать, что «картина мира» – это не сам «мир», что ее созерцание (и творение) предполагает рефлексивную дистанцию, дезавуирующую властную, репрессивную практику разума, ограничивая ее рамками пространства иллюзии как представления. Классический ход рассуждения, выражаемый через последовательность: познание – рефлексия – предсталение – иллюзия – экзистенция, был воспроизведен в классической же саморефлексии еще у Канта. во всей полноте и со всей интеллектуальной честностью. То есть заранее исследование не является попыткой модернизации, не претендует на особое прочтение классики через акцентирование связи познания и иллюзии, что было очевидным для Канта: «Наш разум (рассматриваемый субъективно, как человеческая способность познания) содержит в себе основные правила и принципы своего применения, имеющие по внешнему виду характер объективных основоположений; это обстоятельство и приводит к тому, что субъективная необходимость соединения наших понятий, в интересах рассудка, принимается нами за объективную необходиость определения вещей в себе. Этой иллюзии никоим образом нельзя избежать» [21, 210]. Данная работа представляет стремление показать, что подобное видение является результатом итогового осмысления классического дискурсивного опыта, по имманентной этому опыту сущностью, заложенной в его генетике и архитектонике и самосознанной на любой стадии этого опыта, что придает ему стилистическое единство.

Процесс исследования заключается в последовательном применении подобной интерпретации к различным областям духовной практики – философии, науки, искусства, морали, то есть реконструкцию классического идеала познания как экзистенциального выхода из парадоксальной ситуации человека, ставшего субъектом.

При признании значимости подобной работы можно существенно скорректировать постмодернистскую критику рациональности и одновременно описать возможный образец философского разумного невмешательства в бытие, канализируя человеческую активность в виртуальное пространство представления, не опредмечивающего реальность.

Глава 1. Картезианство – философия представления.

1.1 Хайдеггеровский анализ представления и субъекта.

«Философствование Хайдеггера способом, отличным от всей предшествующей мысли становится историческим. Цель, правда, выяснена методически достоверно: развертывание вопроса о бытии, который всегда есть одновременно вопрос о месте человека. Однако все это остается самой темой работы. Но если область истины, раскрытость мира, в которой находится наделенное пониманием Dasein, появляется исторически и есть историческая судьба, то целое оказывается в состоянии неопределенности. Идеальная система метафизики пала вместе с самой возможностью абсолютной точки зрения. Эта пережитая конечность мышления, повсюду как импульс присутствовавшая в лекциях, делает понятным то обстоятельство, что Хайдеггер отказался от самого имени «философия», ведь отказываясь от господства разума, раз навсегда отказываются также и от претензии на абсолютность точки зрения» [48, 61]. Хайдеггер не провозглашает определенные принципы, а призывает к особым состояниям мышления, способным эти принципы порождать. Его взгляд на историю философии можно определить как трагически окрашенное («судьба бытия») ощущение утраты (утрачивания) осмысленно-гармоничной соотнесенности мышления (человека) и бытия, при четком осознавании их изначальной взаимной сопринадлежности между ними вклиниваются различные системы технических буферов, воплощающих на разных уровнях структуру сознания, работающую по принципу представления. Механическое воспроизводство этой структуры в мире техники уводит человека от мышления, бытия, в итоге от самого себя. «Возможно, что человек до сих пор веками слишком много действовал и слишком мало мыслил» [52, 135]. За малостью мысли скрывается не элементарное отсутствие мышления, но некоторая интеллектуальная поспешность в том, чтобы считать возможным выполнить мышление до конца, состояться в нем. Но сама эта поспешность указывает на ускользающее, отворачивающееся от нас в мышлении. В нем, не называясь, манифестируется недостаток осмысления и осмысленности, факт, который пытается замаскировать представляющее сознание, желающее исчерпать мышление содержанием своих представлений, данных ему в восприятии. «То, что воспринимает мышление как восприятие, - это наличествующее в его наличии. По нему – наличию – мышление и снимает мерку для своей сущности – для восприятия. Следовательно, мышление – это предъявление наличествующего, которое вручает нам присутствующее в его присутствии и ставит его перед нами. Как такое предъявление, мышление вручает нам присутствующее, восстанавливает его в отношении к нам. Поэтому предъявление – это репрезентация. Слово repraesentatio – это более позднее общепринятое название для представления» [52, 143].

Таким образом, мышлению заранее положен предел и граница, замыкающие деятельность сознания на восприятие, актуально присутствующее в его несокрытости. Но подобное самоограничение само указывает на свою ограниченность, позволяет знать о скрытых областях бытия, каковые в качестве скрытых и являются ускользающим, отворачивающимся истоками бытия и мышления. Форма, в которой для нас актуализируются эти границы есть исторические тексты обнаруживающие пределы мышления в попытках их преодолеть. Историческое философствование в этом смысле есть поле демонстрации несовпадений мышления и бытия, иначе – ускользания бытия из мышления. «То, что уклоняется, кажется совершенно отсутствующим. Но эта видимость вводит в заблуждение. То, что удаляется, прибывает, а именно таким образом, что оно притягивает нас, пленяя. То, что нас притягивает, уже исполнило приход. Но раз мы втянуты в тяг тянущему нас, то и сущность наша уже отчеканена, а именно: через это «в тяге к …». Отчеканенные так, сами мы указываем на самоудаляющееся. И вообще мы только тогда есть мы, мы сами, такие мы есть, когда мы указываем в это самоудаление. Это указывание – наша сущность. Мы есть тем что мы указываем в уход» [52, 137]. И далее: «то, что само по себе, по своему глубочайшему составу, является чем-то указывающим, мы называем знаком. Втянутый в тяг самоудаления, человек есть знак» [52, 137].