Существова­ние его также бесцельно, что подчеркнуто убийственно-иронической фразой автора о том, что Ноздрев готов был в любое время «ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все что ни есть на все, что хотите». Словом, «многосторонний», как иро­нически замечает Гоголь, человек. Нагадить, насолить ближнему, распустить о нем небылицы и тут же, как ни в чем не бывало, обходиться вновь с ним «по-дружески» доставляет Ноздреву величайшее удовольствие. При всем том — это гуляка, дебошир, с которым всегда происходят какие-либо скандальные «истории». Такие люди, полные животной энергии, опасны своей агрессивностью и бес­принципностью.

Значительнее достижение Гоголя как художника - создание образа Собакевича (четвертая ступень). Все здесь, начиная от портретной характеристики и кончая «душевными» движениями героя, сосредоточено на выяв­лении социального пороки, который сначала резко отделил класс помещиков от народа, а затем обрек его на гибель. Речь идет о прижимистости Собакевича, его постоянном стремлении всех держать в «кулаке».

У него не забалует мужик и не выйдет из-под контроля староста. Он знает толк в хозяйстве, умеет распознать свою выгоду. Кресть­яне в его деревне не мрут с голоду, а живут в крепких из­бах, Но все это лишь для того, чтобы они лучше работали на помещика. Нрав у Собакевича тяжелый, ничто не вывернется из-под его руки. Не зря Собакевич внешне сма­хивал на средней величины медведя: ходил он «и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги» (звали его к тому же Михаилом Семеновичем). Такие помещики, как Собакевич, приносили еще больший вред, чем Мани­лов и даже Ноздрев, потому что направляли свою кря­жистую силу на дальнейшее закабаление крепостных крестьян. Собакевичи далеко не безобидны в обществен­ном и служебном быту. Здесь они мертвой хваткой ско­вывают все живое, что хоть намеком стремится к инициа­тиве и самостоятельности. А если чиновный Собакевич нахватается еще «верхушек какой-нибудь науки, даст он знать, потом, занявши место повиднее, всем тем, которые, в самом деле, узнали какую-нибудь науку».

Почему Ноздрев и Собакевич — мертвые души? Неугомонная бойкость воинствен­ного Ноздрева и прочная сила Собакевича, «человека здорового и креп­кого», которого природа «рубила со всего плеча», резвость их нападок на всех, кто кажется им врагами, неот­ступность в осуществлении желаний, наконец, их аппетит (вспомним Нозд­рева в трактире и Собакевича за обе­дом!) — все это никак не создает, на первый взгляд, впечатления об этих героях, как о мертвых душах. В Ноздреве и Собакевиче, как в предыдущей «паре», все различно. Юркое шулерство Ноздрева так непо­хоже на степенность Собакевича, жена которого, поддерживая важный поря­док дома, делает «движение головою подобно актрисам, пред­ставляющим королев». Фамильярность Ноздрева противопостав­лена мрачному церемониалу в доме Собакевича. Совершенное разорение поместья в одном случае и незыблемая прочность и изобилие — в другом.

Легкомыслие и подвижность Ноздрева сказываются в измен­чивости его речи. Слова слетают с его языка как бы случайно и часто противоречат друг другу. Собакевич, напротив, обдуманно устойчив в своих определениях. Горячность, болтливый азарт речей Ноздрева контрастирует с мрачным немногословием Соба­кевича. Однако некоторые эпизоды обнаруживают странное сход­ство в интонациях Собакевича и Ноздрева. Когда Ноздрев хочет продать Чичикову жеребца, собак, наконец, шарманку, он хва­лит их так же, как Собакевич, рекламирующий мертвых крес­тьян, чтобы подороже их сбыть Чичикову.

При всем несходстве героев, «хозяйственной» и «нехозяй­ственной» жизни «разорителей» и «накопителей» в них есть нечто общее. Их нельзя считать живыми людьми. Энергия Нозд­рева превратилась в скандальную суету, бесцельную и разру­шительную. Сила и прочность Собакевича ведут к скованности, неуклюжести, неподвижности.

Бытописание для Гоголя не цель, а средство обнаружить бездуховность героев, которые похожи на вещи или на живот­ных. Замаскированное сравнение Ноздрева с гончим псом (Нозд­рев на псарне чувствовал себя «отцом семейства»), повторяю­щееся в ходе главы сравнение Собакевича с медведем, а его жены с гусыней подчеркивают примитивизм помещиков. Однако они способны подчинить себе все окружающее. Все вещи уподоблены хозяевам. И это одновременно говорит и о мерт­венности помещиков, и об их подавляющей силе.

Конечная и самая страшная ступень человеческого разложения обозначена образом Плюшкина. Если в имении Манилова нас поразила нелепая претензия на изящество, в доме Коробочки - стремление отгородиться от мира и скрупулезная бережливость, в имении Ноздрева — разорение, у Собакевича — наглая прочность вещей, которые здесь царствуют безраздельно, то в имении Плюшкина прежде всего бросаются в глаза ветхость и опустошение.

Жизнь, казалось, покинула дома в деревне Плюшкина, и жерди по сторонам домов напоминают ребра скелета. Это же запустение, дух смерти подчеркивает Гоголь, говоря о комнате Плюшкина: «Никак было нельзя сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо .» Картину «вымершего места» за­вершает «замок-исполин», висящий на обычно «запертых на­глухо» главных воротах.

Гоголь, очевидно, намеренно, начиная описание дома Плюш­кина, называет его «странным замком», а заканчивает описа­ние символической деталью: «замок-исполин». Замок превра­тился в замок, наглухо заперший все живое.

Кто же виновник этого страшного опустошения, странного омертвения? Его трудно отличить от его жертв, он грязен, обо­рван, сплющен как-то (отсюда, вероятно, и его фамилия Плюш­кин). Эта искаженность, сплющенность так велика, что прони­цательный Чичиков «долго не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик».

Есть сравнение, которое господствует в этой главе, обнару­живая всю трагическую сущность судьбы Плюшкина. Говоря о том времени, когда Плюшкин был бережливым хозяином и все в его доме «текло живо и совершалось размеренным хо­дом», Гоголь пишет: «Во все входил зоркий глаз хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно по всем концам своей хозяйственной паутины».

Когда Чичиков вошел в комнату Плюшкина, он заметил «часы с остановившимся маятником, к которому паук уже при­ладил паутину». Паук запутался в своей паутине, и жизнь остановилась вокруг него, умерло время. Плюшкин, владелец ты­сячи крепостных душ, одержимый страстью бессмысленного накопительства, становится нищим. Скупость обратилась в рас­точительство.

Плюшкин видит приближающуюся угрозу полного разоре­ния и боится пойти «на старости лет по миру», но переменить в себе ничего не может. Скудость выжгла из его души не только все человеческие чувства, но и трезвый расчет, и действовать он может только автоматически, не меняя ничего по существу, потому что внутренне он мертв. Гоголь с гневным недоумением описывает это бессмысленно вертящееся колесо скупости.

Описание сада Плюшкина открывает одновременно прекрас­ные возможности жизни, осуществленные в природе, и страш­ную попытку человека, превратившегося в паука, сковать все вокруг себя. Сад Плюшкина нарисован Гоголем как поединок жизни и смерти. Человек убил в себе все живое и, как паук, хотел бы затянуть весь мир своей омертвляющей сетью. И это превращение, и эта попытка страшны, ужасны. Однако жизнь в целом, природа не подчиняются усилиям паука. И это рожда­ет надежду, создает возможность просветления. Когда-то этот помещик был полон энергии, в глазах его «был виден ум», в доме «все текло живо и совершалось размеренным образом». Но страсть к накопительству постепенно вытеснила в Плюшкине все здоровые человеческие чувства. Он отдалился от людей. Сердце его очерствело. Собст­венные дети стали ему в обузу; Плюшкин без сожаления расстался с ними, посылая вслед либо «то, что называется в простонародии шиш», либо проклятие. Так совершилось падение человека. Жажда присвоения не просто переро­дила — она изуродовала Плюшкина, извратив и самые представления о ценностях, ради которых он отказался от нормальной человеческой жизни. Есть что-то непоправимо патологическое в том, как Плюшкин, владелец тысячи крестьянских душ, бродит по улицам своей деревни, со­бирая старые подошвы, тряпки, глиняные черепки, за­ржавевшие гвозди. А в это время в его имении «сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах преврати­лась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль». Жуткая картина уничтожения бо­гатств усилена замечанием о том, что крестьяне умирали с голоду или убегали в леса, в другие губернии. Сам же хозяин несметных накоплений превратился в оборванное существо неопределенного пола. Чичиков при встрече долго гадал, кто перед ним — «баба» или «мужик», решив под конец, что это, видимо, «ключница». Конечно, в опи­сании внешнего вида Плюшкина (вспомним его халат, из которого «охлопьями лезла хлопчатая бумага»), как и его скаредности, есть известная доля гиперболизации. Но да­же в таком утрированном изображении Плюшкина «все похоже на правду», по словам Гоголя, ибо «все может статься с человеком».