Одной из самых сильных черт личности Блока было чувство сострадания. Мужественный, бесстрашный, он всегда был открыт для чужой боли. В страдающем человеке виделась ему беззащитность, «детскость». Не только в Катьке, которая очень молода и симпатична Блоку («здоровая и чистая, даже - до детскости»), но и в тех, кто был ему чужд и даже враждебен. После допросов в Зимнем дворце, где Блок работал в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, он написал: «21 мая [1917 года]. Троицын день и воскресенье . Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову, она врет по-детски . Вспомни, как по-детски носмофел Протопопов на Муравьева - снизу вверх, как виноватый мальчишка . никогда не забуду. Вспомни, как Воейков на вопрос, есть ли у него защитник . опять виновато по-детски взглянул и сказал жалобно: «Да у меня никого нет». Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему, и помни, что никого нельзя судить . Вспоминай еще - больше, больше, плачь больше, душа очистится».

Так почему же Блок был неудовлетворен появлением Христа в финале - органичном, продиктованном вдохновением, всей логикой поэмы? Почему – «страшная мысль», «страшно», что «опять Он»? На этот вопрос в свое время ответил Д. Максимов: « .Блок боялся отсутствия в своем Христе действительно нового, обновляющего, перестраивающего начала, т. е. опасался его традиционности, повторности, связи с прошлым – «вечного возвращения». [15. c. 120 - 121] Здесь хочется сделать только одно уточнение: не в «своем Христе», а просто - в Христе, поскольку для Блока речь шла в данном случае не о литературном образе, им созданном, а о самой христианской вере.

По-видимому, суть внутреннего конфликта, остро переживаемого автором «Двенадцати», заключалась в том, что появление Христа в финале противоречило сложившейся к тому времени у Блока концепции не только кризиса, но, как он полагал, - конца христианского гуманизма.

Эта концепция складывалась постепенно, в течение нескольких лет, и к моменту создания поэмы определились ее основные особенности. По мысли Блока, должен был уйти в небытие тот период истории человечества, который в первом веке нашей эры определил рождение Христа. Революционные события в России Блок сравнивает не с эпохой Великой французской революции, а с эрой возникновения христианства: «Все отчетливее сквозят в нашем времени черты не промежуточной эпохи, а новой эры, наше время напоминает не столько рубеж XVIII и XIX века, сколько первые столетия нашей эры». Это - главная аналогия, которая постоянно присутствует в послеоктябрьских статьях Блока: «Иисус Христос родился за четыре с половиной столетия до гибели Римской империи . Ветер поднимается не по воле отдельных людей; отдельные люди чуют и как бы только собирают его . Катилина принадлежал к последним. В его время подул тот ветер, который разросся в бурю, истребившую языческий старый мир. Его подхватил ветер, который подул перед рождением Иисуса Христа, вестника нового мира». И опять Блок сравнивает тот «языческий» старый мир, где действовал и жил Катилин», и «этот «христианский» старый мир, где живем и действуем мы».

В представлении Блока о том, как возникает новая эра, как старая цивилизация гибнет под напором стихийного, «музыкального» (по его терминологии) движения народных масс, потенциальных носителей новой культуры, есть две важные черты. Во-первых, само революционное изменение жизни и становление нового мира мыслятся как длительные, занимающие несколько столетий и, во-вторых, - как процесс трагический. Принципиальный противник всяких теорий прогресса. Блок считал, что «оптимизм вообще - несложное и небогатое миросозерцание . Его обыкновенное оправдание перед людьми и перед самим собою в том, что он противоположен пессимизму; но он никогда не совпадает также и с трагическим миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности мира».

Понимание сложности радикальных исторических изменений предполагало представление об их длительности. И хотя Блок писал: «Когда родился Христос, перестало биться сердце Рима» - это был лишь поэтический образ, который он в том же 1918 году расшифровал так: «Не забудьте, что Римская империя существовала еще около пятисот лет после рождения Христа. Но она только существовала, она раздувалась, гнила, тлела - уже мертвая». В этой связи Блок развивает мысль об исчерпанности христианского гуманизма, об умирании не только социально-политических институтов предшествующего исторического периода, но и его религии. Возвращаясь вновь и вновь к своей основной параллели: падение Римской империи и современная революция, Блок обращает внимание на то, что культурная сила, действовавшая до времени в христианских катакомбах, соединившись со стихийным народным движением, победила античную цивилизацию. Подобным же образом в новых «катакомбах культуры» созрело движение, способное сокрушить гуманистическую цивилизацию, в которую выродилась потерявшая народные истоки прежде великая культура гуманизма. Блок говорит о «великой битве против гуманизма» («Во всем мире звучит колокол антигуманизма»), о формировании нового человека «в вихре революций духовных, политических, социальных, имеющих космические соответствия»: « .человек - животное гуманное, животное общественное, животное нравственное перестраивается в артиста, говоря языком Вагнера».

Эта же концепция отразилась и на судьбе замысла поэмы «Возмездие», как он рассказан в предисловии 1919 года. Потеря тех «бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные, добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.)», неизбежна, характер нового «первенца» уже другой, он «уже способен огрызаться и издавать «львиное рычание». В том, как перечисляет Блок утерянные свойства личности, ощущается горький ностальгический оттенок. Но в 1911 году, когда писался «Пролог», он, как мы видели, с большой силой выразил живые гуманные чувства.

Поэма осталась незаконченной, и, как знать, может быть, одной из причин этого была концепция, которая связывала творческую волю Блока, - и в результате произведение распалось на гениальные части, так и не превратившись в гениальное целое, тем более что завершать поэму Блоку пришлось бы после революции, после «Двенадцати».

Появление Христа в конце «Двенадцати» решительно выпадало из концепции «антигуманизма». Своей неожиданностью оно не могло не поразить и действительно поразило самого Блока. Вызвало его недоумение, сожаление и даже неприязнь к финальному образу поэмы. И вместе -уверенность, что только так и должно быть, что появление Христа в конце непререкаемо, оно - результат вдохновения-откровения. Образ мира, открывающийся поэту в момент вдохновения, всегда глубже и точнее его предварительных и даже последующих идей. Блок знал это и верил себе, хотя и мучился сомнениями. Как публицист он продолжал отстаивать теорию грядущего «антигуманизма» (или «нового» гуманизма вместо «старого»), но постепенно понимание того, что именно старый, христианский гуманизм не только не исчерпан, но неисчерпаем, все отчетливее проявляется в его статьях и выступлениях. Но к этому нам еще предстоит вернуться.