В первые месяцы войны материалы из раздела “Внешние Известия” дают картину крайнего воодушевления и единодушия немцев по всей Германии: все политические партии объединились в одном стремлении, “самые красные республиканцы” слились в одном порыве с “самым заскорузлым юнкерством” [07.07.1870], студенты из Силезии, Магдебурга, Бонна и т.п. записываются в армию, растет количество крупных и мелких пожертвований [11.07., 14.07.1870], война крайне популярна [15.07.1870]. Об этом же повествуется в корреспонденциях Боборыкина из Мюнхена и с Рейна: в Мюнхене разрастается патриотическая деятельность, различного рода дамы жертвуют свои сбережения в пользу раненных и назначают награды солдатам за захват митральез(французских картечниц, считавшихся чрезвычайно грозным видом оружия), студенты организуют собственный легион, граждане выказывают готовность отдать свои помещения “Обществу попечения раненных” и т.п. [22.07., 26.07.1870]; на Рейне все население захлестнула “волна патриотизма”: “Все прирейнское население помогает провиантом и деньгами. . Во Франкфурте, этом центре пруссофобии, образуется отряд волонтеров. . Между резервистами такое рвение, что в каждой роте насчитывается лишних людей, по десятку и больше. Мальчики 14–15 залезают в солдатские вагоны и никакими средствами нельзя их возвратить на лоно родительское. . Все государственные прусские, гессенские и южно–немецкие железные дороги объявили даровой проезд для лиц, посвятивших себя уходу за ранеными. Их примеру следуют многие частные компании. [29.07.1870]”, “ .школьники, зарабатывающие на отпевании по 4 крейцера, отдают эти деньги в пользу раненных. [31.07.1870]”. Другой корреспондент из Гейдельберга сообщает, что на каждой самой ничтожной железнодорожной станции бездна народа, жаждущая “хоть взглянуть на светлые пуговицы”, встречая любого, носящего “хоть признак милитаризма” радостными приветствиями, криками “Ура” и т.д., единственная тема разговоров пассажиров железных дорог—”рассказы о необыкновенной силе, храбрости войск, ловкость полководцев”, при этом никто не сомневается в победе немцев, “выражение “победа или смерть” сделалось общим лозунгом”[19.07.1870].

Немецкий патриотизм обладает, согласно корреспонденциям, некоторыми специфическими чертами. В корреспонденции некого В.Б. из Майнца сообщается, что патриотизм в новоприсоединненых провинциях, в Ганновере, Гассен–Касселе, а также южных выражается преимущественно распиванием в колоссальных количествах пива и пением патриотических песен [22.07.1870]. “Ужасающее пьянство” описывается и в корреспонденциях Боборыкина— из Бамберга он пишет, что патриотическое воодушевление ландвера выражается прежде всего в “возлияниях Бахусу”[21.07.1870], в письме из Нюренберга специально оговаривает, что “вакхченское состояние войска” не “скороспелый вывод впечатлительного туриста”, ссылаясь на жалобы знакомого офицера, и на новое выражение, обозначающее крайнюю степень опьянения, распространенное среди ландвера, — “Пьяны как пушка”, Боборыкин даже выражает сомнение в силе воинского духа, “который нуждается в поглощении целых ушатов пива”[22.07.1870], еще более будоражащая воображение картина рисуется в его корреспонденции из Мюнхена: “Вечером . по народным пивным садам сидят массы солдат ландвера и угощаются пивом. . Буйства я не заметил, но истребление пивной жидкости колоссальное. Приятель сообщил мне, что есть специалисты”, выпивающие по 20 “масс” пива в день, а в “массе”— по две кружки в добрую бутылку”[25.07.1870]. Знаменательно, что в корреспонденции из Нюренберга Боборыкин замечает, что пьяные баварцы в хвастовстве и шовинизме ничуть на уступают французам [22.07.1870], через некоторое время, он употребляет выражение “пивные органы прессы” по отношению к ультрапатриотическим газетам [11.08.1870], затем термин “пивные патриоты”[04.09.1870]. Очевидно, выражение “пивные патриоты” обязано своим появлением июльским впечатлениям Боборыкина, хотя в июле речь шла только о солдатах ландвера; характерно, что другой корреспондент, из Берлина, по аналогии с русским выражением обозначает немецкий “ура–патриотизм” “колбасным”[30.11.1870].

Шовинистический оттенок немецкий патриотизм приобретает не сразу. В начале войны большинство публикуемых материалов говорят о сдержанности, умеренности немцев. Даже в Париже скромный тон немецких газет накануне войны произвел, по мнению редакции, благоприятное впечатление [01.07.1870]. В корреспонденции из Ганновера отмечается, что несмотря на крайнее воодушевление, во время исполнения национального гимна не только не сбивают ни с кого ни шляп, ни шапок, но даже и не снимают их [17.07.1870]. Сообщается об отсутствие какого–либо шума(ура–патриотического) среди военных [26.08.1870]. Тургенев из Бадена сообщает, что в Бадене никто не кричит: “Смерть французам!”, наоборот французские семьи, здесь проживающие, пользуются совершенным уважением со стороны властей и населения [1?.08.1870]. Несмотря на огромную популярность войны, далеко не все, особенно жители прирейнских областей, рады предстоящей бойне, возможной гибели близких и материальным трудностям, связанных с военной обстановкой[24.07.1870]. О том же пишет Боборыкин, по выражению одного его знакомого немца, “степень культуры, делает и солдатам войну почти омерзительною” [29.07.1870]. Ситуация начинает меняться уже в конце июля, после первых успехов германских войск. Реакция немцев на военные успехи описывается в серии корреспонденций из Берлина, характерен эпизод, описанный в первой из них— направляясь в Берлин и беседуя с попутчиками–немцами, автор корреспонденции был поражен внезапной и несколько комичной переменой, происшедшей с немцами, после известия об освобождении пруссаками Саарбрюкена, оказавшегося впоследствии ложным,— “ .возвысился тон, явилась самоуверенность, быстро повеселели лица — и все это одним мигом,” сразу же после этого немцы заговорили о необходимости и выгоде присоединения к Германии Эльзаса и Лотарингии [28.07.1870]. В двух других корреспонденциях описывается патриотические демонстрации в Берлине, усиливающиеся после каждой новой победы. После победы при Верте, “празднование перешло границы, ибо пруссаки чуть не целый день кричали “ура”, одновременно усиливаются антифранцузкие настроения— немцы уже собираются в Париж. Однако далеко не все, по мнению корреспондента, всерьез поддерживают подобные настроения— одна из подобных демонстраций закончилась “интермедией”, для прекращения которой потребовалось вмешательство полиции— мастеровая молодежь, “наскучив патриотическими криками”, начала развлекать себя тем, что с криками: “Шляпу долой!” сбивала цилиндры, проходивших мимо буржуа [29.07., 30.07.1870]. Наиболее заметна эволюция образа немца в корреспонденциях Боборыкина с Рейна— в августе— немцы опьянены успехом, но в то же время с их стороны нет ни ожесточения ни грабежа [01.08.1870], более того у немцев “гораздо более умеренности, такта, добродушия, рядом . с самодовольством, неразлучным с победой”, хотя присоединения Эльзаса и Лотарингии теперь уже всеобщее требование [11.08.1870], германские военные внушают уважение, в них не видно никакой заносчивости, они объективны в оценке военных событий [18.08.1870], германская расе свойственны задушевность, глубина, мягкость сердечных ощущений [20.08.1870]; после Седана— немцев опьяняет жажда к завоеваниям, лишь единицы, солидарные с прогрессивными идеями века, против несправедливых захватов, но их голоса — “капля в море немецкого высокомерия, разбушевавшегося превыше всякой меры” [31.08.1870], война потеряла смысл, немецкий патриотизм действует в ретроградных целях, на территории Франции действует уже не германская армия, а “полчища, руководимые честолюбцами,” немцы уже не гнушаються мародерством, смысл которого скорее расхищение и истребление, чем потребление, пленным вместо уважения — удары прикладами по лицу за неумение ходить по прусски [13.09.1870]; из под Меца— в побежденных французах нет ожесточения против немцев, хотя те изводили их голодом, только подавленность своим горем и позором, в победителях “каждое слово, каждый звук дышит неумолимой жестокостью и высокомерием,” особым “сухим, методическим, ретроградным высокомерием”; солдаты ландвера, по сути мирные граждане, не испытывают особого желания продолжать войну, но испытывают ненависть к французам; единство и дисциплина германского войска результат не всеобщего воодушевления, а следствие обезличивания человека— для немецких офицеров солдаты не сограждане, а “Leute” или “Kerls”, каждый прапорщик говорит солдату “ты” и трактует его, как своего денщика [19.10.1870]. Не все корреспонденты были столь категоричны— Тургенев из Бадена сообщает об уважительном отношении местного, гражданского, населения к пленным — при появлении колонны пленных из Страсбурга “публика”, как выражается Тургенев, “вела себя очень прилично”, не позволив себе ни каких оскорбительных выходок или криков, лишь одна старая крестьянка засмеялась, увидев “действительно карикатурного тюркоса”, но ее тотчас осадил работник в блузе, промолвив: “Alles zu seiner Zeit; heute lacht man nicht”. (Все в свое время; сегодня не смеются)[13.09.1870]. Решающее значение для формирования штампа о высокомерии, заносчивости, шовинизме немцев имел вопрос о присоединении Эльзаса и Лотарингии— захватническая политика не могла вызывать сочувствия, редакция солидаризируется с Боборыкиным, отмечая слабую аргументацию немецких ученых и публицистов необходимости присоединении— это пойдет на пользу цивилизации, Эльзасу и Лотарингии гораздо выгоднее быть немецкими, и вообще можно пренебречь интересами меньшинства (Эльзаса и Лотарингии) ради интересов большинства (Германии), — но все эти аргументы, как бы они не хромали, отражают общие, национальные настроения в Германии [18.10.1870]. (Позиция Тургенева выглядит в этом вопросе исключением— истинная причина притязаний на Эльзас и Лотарингию— стремление обеспечить гарантии безопасности и мира, который является немецкой idee fixe, со стороны Франции, республика, по ошибочному мнению немцев, таких гарантий не дает [13.09.1870].) Шаблон о высокомерии, заносчивости развивается и в корреспонденциях из Берлина в декабре–апреле; важно, что корреспондент не очень часто иллюстрирует свои выводы непосредственно наблюдаемыми им событиями и явлениями; — в немецком характере “самомнение и неуважение к другим народам, к их священнейшим и элементарнейшим правам,” черта народов полуобразованных, сохранившаяся у цивилизованных немцев как результат прошлого политического унижения Германии и прошлой школы знаменитого “стремления на восток” [01.01.1870]; в прессе формируется особый “самодовольный” лексикон— “Staatsburger Zeitung” не стесняется называть Гамбетту “сумасшедшим”, а Гарибальди— ”старым дураком” [06.02.1871], немцы дошли до крайнего национального эгоизма и самоослепления, а немецкая публицистика— в своем чванстве до невменяемости— жестокость германских войск оправдывается жестокостью наполеоновских маршалов в 1813 году, раздувается славянский вопрос — раздаются требования положить предел дерзости России, стремящейся укрепиться на Дунае [01.01., 02.03., 03.03.1871], одна из газет совершенно серьезно в качестве доказательства, того что немецкие солдаты и на войне сохраняют нежность чувств опубликовала сомнительно лирическое послание унтер–офицера из под Парижа: “Белый медведь живет в Сибири,/В Африке живет гну,/Пьяница живет в бреду/В моем сердце живешь ты./”[03.03.1871] и т.п.; причем немецкая заносчивость, приобретает некий кровожадный оттенок· — юмор доходит до крайней степени цинизма— никто не смущается шуткам над голодающим населением осажденного Парижа, вроде того, что бомбы вытеснили крыс и мышей из Парижа и теперь парижанам нечего есть, а в берлинских магазинах перед Рождеством появились шоколадные бомбы с надписями “Мец”, “Седан”, “Париж” [01.01.1871], хотя в то же время корреспондент замечает, что подобный юмор мог возникнуть в аналогичных обстоятельствах у любой нации [12.02.1871]; параллельно описанию парадоксального чванства приводятся сведения о моральном разложении победоносной германской армии— участившихся хищениях провианта и оружия, нарушениях дисциплины, стремлении немецких солдат, не видящих перед собой врага вернуться домой [01.01.,26.04.1871].