За эти внешним рисунком образа чувствуется незаурядность натуры молодого офицера, его высокая нравственность и воинская доблесть. Многие из этих качеств раскрыты при помощи сопоставления, контраста (Княжко – Гранатуров, Княжно – Перлин, Княжко – Меженин). Вот один из примеров. Артиллеристы начали обстреливать дом, в котором засели немцы. Два снаряда разорвались внутри дома, и вдруг страшный вой человеческих голосов вырвался оттуда, вой предсмертного отчаяния и обреченности. «И Никитин увидел бледное, передернутое страданием и удивленное лицо Княжко, теребящего в руках прутик, поодаль лицо младшего лейтенанта Лаврентьева с зажмуренными глазами, зажавшего ладонями уши, увидел Перлина, который с криком и даже хохотом удовлетворенного злорадства взмахивал ракетницей, раскрыл плащ-палатку, и строевой голос его бил по слуху грубым матом: «Сдаются, гады, сдаются, так их! »

- Хрен вам, сдаются, хрен сдаются! – выговорил обрывисто и сипло Меженин. - Еще пару осколочных туда! Шашлык из них… Кучу дерьма из них…

- Стой! Ни одного снаряда! – крикнул Княжко и, швырнув прутик, подошел к Никитину, мертвенно-бледный, сосредоточенный, быстро заговорил перехваченным возбуждением голосом: - Слушай… Это же наверняка мальчишки… Похоже, мы в упор расстреливаем их! Сомневаются, пощадим ли мы их. Боятся в плен… Стой, не стреляй!»

Сам Никитин, много лет спустя, вполне резонно отметил во время дискуссии в Гамбурге с Дицманом, что он согласен с русским классиком: «Никто не знает всей правды…» И все-таки Никитин стремится осознать высокость духа Княжко в последнем бою, когда уже, ясно видимый в яркой прозелени травы, он решительно поднял платок над головой и, помахав им, прокричал всего несколько фраз на немецком языке. «Никитин понял едва ли три слова: «Нихт шиссен» и «юнге», но совсем не предполагаемое и отдающее жутью действие Княжко, его приказ не продолжать неравный бой с засевшими в доме немцами, то, что казалось одной гранью правды или всей правдой, было и бессмысленным риском, и выходом из безумия, которое тем же безумным шагом своего трезвого разума хотел прекратить Княжко».

Ясно одно: этот подвиг никто из присутствующих не был готов совершить – ни Гранатуров, ни Меженин, ни Перлин, ни сам Никитин. Во имя идеалов правды и человечности, не задумываясь, взял Княжко на себя «боль других» - и когда защитил слабых и беззащитных Курта и Эмму Герберт от грубой подозрительности Гранатурова, и сейчас, спасая мальчишек-немцев от явной гибели.

Но в тот момент, когда, казалось, все закончилось благополучно, «белые вспышки автоматной очереди из окна мансарды, где кругло темнел силуэт каскетки, как будто толкнули в грудь Княжко, он сделал шаг назад, внезапно споткнулся и сделал шаг вперед, странно и тихо упал на колени, закинув голову, отчего свалилась с головы щегольски аккуратная маленькая пилотка, открыв светлые, всегда аккуратно причесанные на пробор волосы, жестом невыносимой усталости провел носовым платком по лицу и, словно ещё пытаясь оглянуться на орудие, в последний раз увидеть позади что-то, вдруг, уронив голову, повалился грудью в траву, едва различимый на середине сияющей под горячим солнцем поляны». Это не просто описание последних мгновений жизни героя – к подобному приему изображения боя, напоминающему как бы замедленное движение кинопленки, Бондарев никогда не прибегал. Это – реквием. Высокая музыка слов звучит торжественно и свято, обращаясь к памяти людской, к настоящему и будущему…

И становится понятнее тоска Никитина: «Таких, как лейтенант Княжко, я больше не встречал в жизни, мне его не хватает до сих пор», «Когда нет таких, как лейтенант Княжко, то нет и настоящих друзей, и вообще многое в мире тускнеет», «Мне все время нужен был такой друг, как лейтенант Княжко. До сих пор нужен. И такого, как Княжко, нет». Мало осталось, мнится герою, столь смелых, убежденных, преданных и честных людей, у которых не расходились бы слово и дело и не было места сомнению, рефлексии и необязательности.

Опыт героической нравственности, приобретенный народом в Великой Отечественной войне, вынесенные из нее уроки подлинного гуманизма помогают главному герою романа «Берег» в его напряженных поисках истины, в постоянной активности жизненной позиции, определяемой стремлением всегда быть в рядах передовых борцов за коммунистические идеалы.

Изображаемые порознь периоды жизни героя существуют в образной системе романа в тесном взаимодействии, без которого невозможно понять ни сущности драматических нравственных исканий Никитина, ни сложного комплекса идейно-эстетических проблем романа в целом. В «Береге» достигают нового уровня присущие Ю. Бондареву динамика и драматизм воссоздания внутреннего мира героя, пластичность изображения действительности, искусство синтеза сложных жизненных связей и отношений. Автор продолжает творческое развитие традиций реализма Л. Толстого. В романе нашел свое воплощение связанный непрерывными духовными исканиями героев принцип расширяющейся жизненной перспективы, характерной для романов «Анна Каренина» и «Воскресенье».

Берег в романе – понятие многозначное. К каким берегам пришел западный мир теперь, после тридцати лет со времени окончания войны? Возможно ли в мире, раздираемом противоречиями империализма, вынашивающего новые милитаристские планы, движение человечества к всеобщему берегу мира и счастья? Как совмещается в духовном развитии современного человека берег прошлого и берег будущего, какова цель его движения? Такие вопросы возникают перед главным героем книги. Как подчеркивает Юрий Бондарев, «образ берега – это вечное движение к чему-то, к идеальной цели, к истине, к высотам духа…».

На встрече со студентами Московского университета писатель так говорил о замысле романа: «Я имею в виду не одну идею, а комплекс идей. Я хотел высказать то, что меня буквально преследовало последние годы, сказать о главном – о человеческом счастье. Счастье – это одержимость, это ожидание, это последовательное приближение к цели, это исполнение своего долга перед людьми и т.д. Мне хотелось сказать о счастье, которое является для меня синонимом человечности».

С честью выдержав в военные годы испытание на героическую нравственность. Никитин через всю свою жизнь пронесет ненависть к жестокости, насилию, цинизму, прикрывающемуся маской показной храбрости, которая особенно ярко выразилась в его столкновении с сержантом Межениным. В основе меженинщины как жизненной позиции лежит трусость, неверие в человека, отсутствие высоких идеалов. Из-за трусости Меженина гибнет лейтенант Княжко, человек удивительной душевной красоты. С меженинщиной связано для Никитина понятие вседозволенности, которое ничего общего не имеет с высокими гуманистическими нормами социалистической нравственности.

Никитин выступает как достойный преемник эстафеты революционного преобразования мира, переданной ему друзьями, погибшими во имя мира и счастья всего человечества. И если даже он порой и ошибается, несомненным остаётся его верность высоким революционным идеалам, за которые он сражался в годы войны, которые он отстаивает своей деятельностью писателя и публициста. Ими определяется его активная жизненная позиция, его непрерывный нравственный поиск, неотделимые от его творчества.