Оба контрапункта связаны друг с другом и сопровождаются образами сплетающимися между собой. Один из них – образ кругового движения, закон природы и истории: ''А над городом подымалось солнце, всегда прекрасное, всегда необыкновенное. Над землею, над городом, проходили весны, осени и зимы всегда прекрасные, всегда необыкновенные'' (6;43).

Образ кругового движения в главе I ''Изложение'' трансформируется в мотиве знойного марева, сна наяву, колокольного звона: ''В городе, городское, по-городскому. Древний город мертв. Городу тысяча лет. Знойное небо льет знойное марево, и вечером долго будут желтые сумерки. Знойное небо залито голубым и бездонным, церковки, монастырские переходы, дома, земля – горят. Сон наяву. В пустынной тишине, бьют стеклянным звоном колокола в соборе: - дон, дон, дон – каждые пять минут. Этими днями – сны наяву'' (6;54).

Вскоре указанные мотивы рассыпаются на элементы, каждый из которых или обретает самостоятельное развитие, более или менее протяженное или затухает, или же получает сюжетное развертывание и разрешение (пожар в монастыре Введенье – на – Горе). В конце концов эти мотивные элементы, перетекая растворяются в заполняющем пространство повествования, начиная с шестой, ''предпоследней'', главы, многоликом образе метели. Впервые он появляется как небольшой самостоятельный ''орнамент'', инструментированный с помощью приема ономатопеи в конце ''раздела'' Ордынин- город во ''Вступлении'':

''И теперешняя песня в метели:

- Метель. Сосны. Поляна. Страхи.-

- Шоояя, шо-ояя, шооояяя …

- Гвииуу, гаауу, гввииууу, гвииииуууу, гааауу.

И:-

- Гла-вбумм!

- Гла-вбумм!!

- Гу-вуз! Гуу-вууз!…

- Шоооя, гвииуу, гаааууу.

- Гла-вбуммм!! (6;51)

Рождение новой действительности соединяется с криком лешего. Таким образом Пильняк указывает на языческое начало в революции.

Фрагмент повторяется в главе второй, в эпизоде ''Две беседы. Старики'', уже не как анонимно - стихийная песня в метели, а как речь мудрствующего попа - расстриги Сильвестра, уповающего на сектантскую стихию как истинно народную и видящего в революции ''наваждение'': ''Слышишь, как революция, воет - как ведьма в метель! слушай: - гвииуу, гвииуу! Шооя, шоояя … гаау. И леший барабанит: гла-вбум! Гла-вбуумм! …А ведьмы задом - передом подмахивают: -кварт-хоз! кварт-хоз! …Леший ярится: -нач-эвак! нач-эвак! хму! …А ветер, а сосны, а снег: шооя, шоооя, шооя…шооя…хмууу… И ветер: -гвиииууу. Слышишь?'' (6;87). Наконец, в шестой главе, в эпизоде ''Китай – город'', фрагмент включен в кругозор наррации персонажа-большевика Архипа - Архипова: ''Метель. Март. –Ах, какая метель, когда ветер ест снег! Шоояя, шо-ояя, шооояя! … Гвииу, гваау, гааау …гвиииууу…Гу-ву-зз! Гу-ву-зз! Главбумм!! Шоояя, гвииуу, гаауу! Гла-вбумм!! Гу-вуз!! Ах, какая метель! Как метельно! как – хо-ро-шо! '' (6;153).

Таким образом. Прием повтора манифестирует глубинную взаимообратимость контрапунктно противопоставленных тематических линий, поскольку обе они не только выносят на поверхность мотивы стихии (русской и восточной), но и показывают пределы преобразовательной энергии сознательного начала (его возможности/невозможности) по отношению к началу иррационально- стихийному (знаменитый лейтмотив ''кожаных курток'' -большевиков, ''энергично фукцирующих'' и олицетворяющих революционную ''волю к власти''). Мотив метели, следовательно, получает дополнительные тематические обертоны и дает росток новому лейтмотиву: ''Россия. Революция. Метель''. Этот мотив приобретает статус межтекстуального рефрена и свяжет не только фрагменты одного текста, но и целые произведения (''Голый год'', ''Иван – да - Марья'', ''Метель'', ''Третья столица'', ''Повесть о черном хлебе'', Машины и волки''), создавая единое пространство метатекста.

Исправляя ''ошибку'' Петра, возвращая Россию к ее национальным истокам, революция открывает новые пути, которые должны возвысить Россию над миром. Оттого, она воспринимается Пильняком романтически – восторженно: ''Не майская ли гроза революция наша? не мартовские ли воды, снесшие коросту двух столетий?'' (6;75).

По словам А. Солженицына, Пильняк ''разрывается'' в поисках подходящего образа: ''Революция пришла белыми метелями и майскими грозами'' (6;75). ''В России сейчас сказка. Разве не сказочен голод и не сказочна смерть? Разве не сказочно умирают города?'' (6;106)

Новый путь, на который вступает послереволюционная Россия, подчеркивают многочисленные описания разрухи старого мира: ''теперь разрушен'', ''теперь уничтожен''. Уничтожены не только города, но и природа, окружающий мир, человек. Их поражает пожар, в который преобразован мотив зноя: ''В 1914 году, в июне, в июле горели красными пожарами леса и травы, красным диском вставало солнце, томились люди в безмерном удушии. В 1914 году загорелась Война и за ней в 1917 году – Революция'' (6;49). Получает дальнейшее развитие и мотив колоколов, переплетаясь с мотивом смерти. Гибнут монастыри, сбрасываются колокола, как когда-то при Петре I.

Россия возвращается к язычеству, наблюдается торжество ''бесовства'', ''бесовидение в метель'', применяя слова П. Флоренского о блоковских ''Двенадцати'' к пильняковской метели.

Революция в ''Голом виде '' увидена глазами двух идеологов ''бесовства'': ''западника'' и ''почвенника''. Они выражают возможные пути развития России после 1917 года.

''Западник'' – сапожник Семен Матвеев Зилотов считает, что именно революция спасет Россию: ''На красноармейских фуражках загорелась мистическим криком пентаграмма … она кричит, донесет, спасет'' (6;132). Зилотов намечает и точные сроки прихода ''спасителя''. ''Через двадцать лет будет спаситель. Россия скреститься с иностранным народом … '' (6;132). Зилотов разрабатывает подробный план порочного зачатия ''спасителя'': в монастырском алтаре должны совокупиться начальник народной охраны Ян Лайтис (''иностранец'') и делопроизводитель Оленька Кунц (''девственница'', которая на самом деле оказалась блудницей): ''Кровью алтарь обагрится. А потом все сгори, и иностранец – огнем''. План удается в своей фактической части - монастырь действительно сгорает. Но вместо рождения спасителя получается нелепый фарс: товарищ Лайтис арестовывает Оленьку, Компарт приказывает арестовать самого Лайтиса, а сумасшедший ''апостол'' сгорает в монастыре.

''Мечтанья юности и иссушенный мозг в мечтаньях …!'' – комментирует его прожекты скрещения России с Западом автор.

Сгорает в монастырском пожаре и другой пророк бесовства – ''почвенник'' архиепископ Сильвестр. Когда Зилотов показывает старому владыке красную бумажную звезду, склоняя ее концы (символизирующие столицы западных государств) к центру (Москве), то архиепископ кричит: ''Заблуждены! Заблуждены! Ересь!'' Сильвестр излагает свою теорию революции: ''Песни народные вспомни, грудастые, крепкие, лешего, ведьму! Леший за дело взялся, крепкий, работящий. Иванушку – дурачка, юродство – побоку. Кожаные куртки. С топорами. С дубинами. Мужик!'' (6;129). Это русский национальный вариант бесовства, противопоставленный ''иностранному'' антихристу.