Комедия «Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье» (1767), написанная здесь, закрепила его славу ведущего немецкого драматурга. Он, коренной саксонец, не побоялся представить в ней прусского офицера человеком благородным, честным, чуждым узкого национализма. А ведь только закончилась Семилетняя война, в которой Пруссия противостояла Саксонии! Сознавая ущербность местного патриотизма, считая его признаком провинциализма и просто дурного тона, Лессинг указал немцам на общечеловеческий характер добродетели.

В эту же пору получает признание его деятельность критика и теоретика драмы и театра. А критиком он был первостатейным. Шиллер на пороге ХIХ века писал Гете: «Совершенно бесспорно, что из всех немцев, живших в одно с ним время, Лессинг вернее всех судил об искусстве, проницательней и вместе с тем либеральней всех о нем рассуждал, самым неукоснительным образом ухватывая при этом главное»[8].

Новым этапом в борьбе за немецкий театр стала его «Гамбургская драматургия» (1767–1768). Однако надеждам обосноваться в вольном ганзейском городе Гамбурге не дано было сбыться. Уже в мае 1767-го, спустя месяц после открытия новой сцены, Лессинг писал брату: «С нашим театром творятся дела, которые мне не по душе. Антрепренеры вздорят и ссорятся друг с другом, и никто не может понять, кто же, собственно, повар, а кто слуга». Театр, куда он был приглашен на роль драматурга, просуществовал около полутора лет и закрылся. Сформировать нового зрителя Лессингу не удалось. Гамбургская публика была, по его словам, «равнодушна ко всему, кроме своего кошелька». Здание театра стоит и поныне, его показывают туристам, а вот дом, в котором заседала масонская ложа, членом которой стал Лессинг, не сохранился.

На последних страницах «Гамбургской драматургии» Лессинг подвел неутешительный итог: «Пришла же в голову наивная мысль основать для немцев Национальный театр, когда мы, немцы, не являемся еще нацией…»

Попытки найти службу в Берлине были безуспешными. Впрочем, в эту пору Лессинг уже глубоко разочарован в берлинских «свободах», о чем, не таясь, пишет Николаи: «Пусть найдется кто-нибудь в Берлине, кто захотел бы возвысить голос за права подданных против эксплуатации и деспотизма, – ему скоро станет ясно, какая страна в Европе по сей день самая рабская».

В 1770 году Лессинг скрепя сердце принимает приглашение герцога Брауншвейгского, самодура-деспота, каких в Германии было предостаточно, и направляется в Вольфенбюттель библиотекарем. В этой должности он состоял до конца жизни. Хоть его и возвели в надворные советники, и избрали в Берлинскую Академию, заработок остался мизерным, подчас он терпел жестокую нужду, однако при этом регулярно помогал матери и сестрам. В Вольфенбюттеле написал он трагедию «Эмилия Галотти» (1772), здесь создавался и «Натан Мудрый» (1779).

Здесь испытал он недолгое счастье супружества. В 1776 году он наконец обвенчался с любимой Евой, с которой был давно помолвлен. Ева была вдовой знакомого купца, матерью четверых детей, заботу о которых он принял на себя. Перед Рождеством 1777-го она родила Лессингу сына, но на второй день мальчик умер. Мать пережила его на две недели. «Радость моя была недолгой: я лишился сына и горько его оплакиваю, ибо в нем было столько разума, столько разума! – писал Лессинг своему верному другу профессору Эшенбургу в Брауншвейг. – Не подумайте, будто короткие часы отцовства успели превратить меня в этакого одуревшего папашу-болвана. Я знаю, что говорю. Разве это не было проявлением разума, что его пришлось тащить на свет железными щипцами? И что он сразу распознал неладное? Разве это не было проявлением разума, что он воспользовался первой же возможностью, дабы снова покинуть этот мир? Правда, маленький негодник того и гляди утащит за собой и мать, ибо надежда, что мне удастся сохранить ее, все еще слаба. Единственный раз я захотел обрести те же нехитрые радости, что и прочие люди. Но видно, не судьба».

Мендельсон посетил Лессингов за две недели до трагедии и порадовался счастью друга. Сам он был уже женат, стал отцом трех сыновей и трех дочерей. В Вольфенбюттеле его приняли как родного, и он покидал друга со спокойной душой, отметив несвойственное ранее Лессингу состояние умиротворенности, которое «господину Мозесу» было куда ближе бурлящей язвительности.

В беседах друзья то и дело возвращались к истории, которая случилась вскоре после выхода «Федона». Это была неприятная история, но она заставила Мендельсона проявить твердость, которой от него многие не ожидали. Лессинг письмами поддерживал его и радовался победе. Суть же дела была такова. Иоганн Лафатер, молодой пастор-визионер из Цюриха, увлекавшийся физиогномикой, был представлен Мендельсону и буквально влюбился, считая, что лицо философа есть отражение его прекрасной и благородной души. Прочитав «Федона», написанного в платоновском духе, Лафатер пришел к заключению, что философ-иудей на пороге обращения в христианство. И вот, переведя на немецкий с французского брошюру женевского евангелического теолога «Об истинном христианстве», Лафатер предпосылает переводу посвящение Мендельсону. При этом он предлагает ему или опровергнуть доводы профессора, или принять их, «как поступил бы сам Сократ на его месте». Мендельсон вынужден был ответить публично. Он вступил в навязанный ему бой.

Лессинг гордился другом. Хотя он не участвовал в диспуте, художник Мориц Оппенгейм через сто лет запечатлеет на своей картине троих: Мендельсона, Лафатера и… Лессинга. И он был прав: мысленно Лессинг был рядом с другом и письмами побуждал его выступить с открытым забралом, тем более что они оказались в этом вопросе единомышленниками.

Замысел «Натана» родился у Лессинга при чтении «Декамерона» Боккаччо. Его заинтересовала знаменитая новелла восточного происхождения о трех кольцах, которую рассказывает султану еврей Мельхиседек. В одном роду от поколения к поколению отец передавал любимому сыну драгоценный перстень. Получивший перстень становился главой и правителем рода независимо от права первородства. Последний владелец реликвии имел трех сыновей, которых он одинаково любил. Почувствовав приближение конца, отец заказал ювелиру еще два перстня, неотличимые от первого, и, умирая, вручил наедине каждому из сыновей по кольцу. После смерти отца начались склоки, свары и вражда. Братья не могли различить, какой из перстней был древнейшим. Чье кольцо настоящее, не поддельное? Так же обстоит дело и с религиями, утверждает Боккаччо: претензии христианской религии на единственную истинность необоснованны. Параллель, проведенная итальянским гуманистом, заинтересовала Лессинга, да и позиция Боккаччо была ему близка, но он пошел много дальше.

"Натан Мудрый" написан не для сцены и уже по одному этому стоит вне теории, разработанной Лессингом в его "Гамбургской драматургии" и примененной им на деле в "Эмилии Галотти". Назвав "Натана" драматической поэмой, автор хотел показать, что к этому произведению не могут быть предъявлены требования сценического искусства. Если они и выполнены, то скорее вследствие изумительного знания сцены, чем намеренно. Главная цель, которую преследовал Лессинг, была чисто нравственная и философская. Стараясь не выйти из границ не только художественной, но и исторической правды, Лессинг тем не менее не собирался дать историческую драму в обычном значении этого слова. Исторический и бытовой колорит, хотя и сохраненный в поэме, был делом второстепенным. Лессинг желал создать и создал типы универсально-человеческие, в которых наглядно выражаются различные проявления и стороны религиозного и нравственного чувства[9].