«У меня в Москве – купола горят,

У меня в Москве – колокола звенят».

Светлое золото – символ радости и счастья, колокольный звон – символ полета, возвышенности душевной – такой приняла М. Цветаева Москву в свой поэтический мир, и потому утверждает она:

«В дивном граде сем,

В мирном граде сем,

Где и мертвой мне

Будет радостно…»

Идея Москвы как общенационального города также близка ей, но также своеобразно осмыслена:

«Москва! Какой огромный

Страннопримный дом!

Всяк на Руси – бездомный

Мы все к тебе придем»

М. Цветаева отдает первенство Москве, столица только она, утверждается в ее стихотворениях:

«Над городом, отвернутым Петром,

Перекатился колокольный гром.

Гремучий опрокинулся прибой

Над женщиной отвергнутой тобой.

Царю Петру и вам, о царь, хвала!

Но выше вас, цари: колокола.

Пока они гремят из синевы-

Неоспоримо первенство Москвы»/48/.

Как считает исследователь Майкл Мейкин, одна из задач утверждения русских народных и типично московских элементов состояла в том, чтобы противопоставить эти стихи поэзии символистов и их продолжателей в Петербурге, даже когда содержание и тема унаследованы именно от них.

В «Верстах 1» присутствуют символистские темы и влияния , но в новых сочетаниях: пейзаж фантастического города заставляет вспомнить Блока, однако этот город – «стихийная» Москва, а не «придуманный» интеллектуальный Петербург/30/.

В творчестве М.Цветаевой преобладает в основном скрытая оппозиция – святой – демонический. Москва для нее – это символ христианства.

К образам Москвы и Петербурга обращается в своем творчестве и О.Э. Мандельштам.

Петербург для Мандельштама город, в котором прошли его детство и молодость. Поэт был знаком с комплексом мифологем, связанных с Петербургом, от Пушкина до Белого, но сказанное до него не получает прямого продолжения.

По мнению исследователя Е.М.Таборисской, Петербург, каким он предстает в стихах Мандельштама, довольно слабо ориентирован на культурно-литературные типы видения и осмысления столицы (пушкинский, гоголевский, достоевский «Петербурги» северная столица у символистов и т.д.). По-особому преломляется в стихах Мандельштама и непосредственный конкретный облик города несущий в себе исторический колорит/16/.

Поэт (особенно в стихах 1913 – 1915г.г.) легко и охотно оперирует всеми известными реалиями, петербургского зодчества, который в сознании русских людей переросли исконную сущность и функции архитектурных сооружений и стали не только градостроительными и художественными доминантами (лицом города), но и эмблемами северной столицы. Его «Адмиралтейство», «Дворцовая площадь», хранят достоверность деталей. Детали Дворцовой площади: ангел, венчающий колонну, арка Главного штаба, знамя с двуглавым орлом – размываются в стихотворении «Дворцовая площадь» сквозным образом водной стихии. «Черный омут столицы» появляется в первой строфе, затем развертывается в малых образах второго четверостишия:

«В темной арке, как пловцы,

Исчезают пешеходы,

И на площади, как воды,

Глухо плещутся торцы» /27/.

Господствующий образ водной стихии определяет восприятие всего Петербурга. Автор, воссоздавая в своем стихотворении город, где господствует перманентный потоп, по отношению, к которому небо смотрится твердью («Только там где твердь светла, черно-желтый лоскут злится…»), менее всего имеет в виду реальную воду: реку, дождь, наводнение. У Мандельштама первенство словесного образа подчиняет себе реальные явления.

Петербург – город – омут, город – призрак, торжественно – державный и угрожающе гибельный.

В «Адмиралтействе» появляются неотъемлемые, но как бы убежавшие от стереотипного восприятия детали знаменитого архитектурного ансамбля: якоря, зелень сада, сквозь которую просвечивает циферблат на центральном фасаде. Здание Адмиралтейства, в котором поэт усматривает равную общность с фрегатом и Акрополем, оказывается не только строением, но и явлением природного, стихийного порядка:

«И в темной зелени фрегат или Акрополь

Сияет издали, воде и небу брат»/12/.

В тридцатые годы возникает новый образ Петербурга, это теперь город ностальгической тяги и тоски. Уютный, какой-то сказочный, «детский» Петербург возникает в стихотворении «Вы, с квадратными окошками, невысокие дома…». Петербург появляется трогательно обжитым: невысокие дома, кожура мандаринов, коньки в слепеньких прихожих. «Шоколадные, кирпичные, невысокие дома» воспринимаются как постройки города – пряника, а не жестокой и непреклонной северной столицы.

Шесть лет спустя Мандельштам снова обратится в стихах города своего детства. «Я вернулся в мой город», - скажет поэт. Это стихотворение – диалог то ли с самим собой, то ли с Петербургом-Ленинградом, связанным с ним на столько тесно, что исчезает граница между человеком и городом: чьи это «прожилки» и «детские припухшие железа» – собственного детства или города, «где к зловещему дегтю подмешан желток»? Почему «телефонов моих номера» у «тебя», т.е. у Петербурга-Ленинграда, а не ленинградские номера сохраняются в памяти вернувшегося поэта?

Возникает образ зимы, но зимы слякотной, какой-то гриппозной, с «рыбьим жиром» «речных фонарей». Петербург надвигается на человека «шевеля кандалами цепочек дверных», ударом «вырванного с мясом звонка».

Поэт готов принять действительность глаза в глаза. Он всего лишь человек, и в обращенных к городу словах звучит почти мольба о пощаде: «Петербург, я еще не хочу умирать».

В этом стихотворении отражен реальный образ Петербурга 30-х годов, это город репрессий, где каждый человек «ждет гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных»/16/.

О. Мандельштам, помимо Петербурга, узнал и понял Москву, а через нее и Россию. Москву ему «дарила» М. Цветаева: «Из рук моих – нерукотворный град

Прими, мой странный, мой

Прекрасный брат», - и он увидел Москву ее глазами, почувствовал ее ощущением. У нее в Москве «на морозе Флоренцией пахнет вдруг», у него «успенье нежное – Флоренция в Москве»; у нее – «Провожай же меня, весь московский сброд, юродивый, воровской, хлыстовский», у него – «О, этот воздух смутой пьяный, на черной площади Кремля…»/11/.

Очень много стихов о Москве написано поэтом в 30-е годы. Москва 30-х годов – это столица тоталитарного государства. И этот факт, естественно, не мог не отразиться в творчестве поэта:

«В Москве черемухи да телефоны,

И казнями там имениты дни»/28/.

В городе ему враждебна даже собственная квартира:

«И вместо ключа Ипокрены

Домашнего страха струя

Ворвется в халтурные стены

Московского злого жилья»/27/.

В поэзии О.Мандельштама, как и у многих других поэтов рубежа веков, преобладающей является явная оппозиция – «органический» – «неорганический».

2.4. Москва и Петербург в литературе советского периода.

Во времена В.О.В. и послевоенное время диалог двух столиц отходит как бы на второй план. Вся литература обращается прежде всего к теме В.О.В. Однако о Москве и Ленинграде пишется довольно много.