Глубокий автобиографизм второй симфонии определяет ее сущность и окраску. Симфония эта писалась в 1901 году - переломном году нового века. Для Белого, Сережи Соловьева и всего круга молодых символистов это «год зорь», предчувствий и чаяний, влияния теорий и стихов Вл. Соловьева, пора высокой влюбленности.

Теория Вл. Соловьёва о Софии Премудрой - воплощении Вечной Женственности, призванной спасти мир, его преисполненные пророчеств стихи становятся главным источником вдохновения молодых символистов. Они под огромным влиянием Вл. Соловьева не только в творчестве, но и в жизни. Все они охвачены высокой романтической влюбленностью. Блок к Л. Д. Менделеевой, Белый к М. К. Морозовой, Сережа Соловьев к гимназистке.

Блок в те годы создает цикл лирических «Стихов о Прекрасной Даме». В доме Соловьевых Белый и его друзья восторженно читают их в pукописи. «Стихи о Прекраснои Даме» с предельной силой выражают настроения и устремленность всего круга символистов второй волны. Тема зари и просветленного ожидания как бы разлиты в воздухе, и неслучайно Блок, Белый и Сергей Соловьев в своих поисках приходят к одному.

Все эти настроения и мистические искания и передает вторая симфония Белого. В ней жизнь и творчество круга Белого и его друзей слиты нераздельно. В ретроспективном дневнике - «Материал к биографии .» - в главе «Февраль 1901 г.» Белый записывает: «В душе проносится биографией тема второй симфонии. На Фоминой пишу первую часть Московской симфонии. Так в этот месяц и в следующие я переживал то именно, что переживает герой моей второй симфонии Мусатов; вторая симфония - случайный обрывок, почти протокольная запись этой подлинной огромной симфонии, которая переживалась мною ряд месяцев в этом году».

После восторженного отзыва М. С. Соловьева о второй симфонии Бе­лый недоумевает: «Я изумлен: пародию называют художественным про­изведением!» А в статье «О себе как писателе»: «Первое произведение было написано в полушутку для чтения друзьям: за чайным столом». То же и в мемуарах «Между двух революций»: «Симфония писалась, как шут­ка; ее приняли как пророчество; Блок — и тот думал, что она — в паре с его стихами о Даме».

Это противоречивое сочетание вдохновенной экзальтированности, поч­ти пророческой мистики с беспощадным остросатирическим разоблаче­нием ее характерно и для всего творчества Белого, и для его понимания жанра симфонии

«Огонь диссонанса», освещающий противоречия и контрасты жизни, пронизывает «Симфонию (2-ю. драматическую)».

Сатира в ней явно преобладает над мистическими иллюзиями. Целый ряд эпизодов жизни молодых символистов, отраженный в сим­фонии, взят у Белого под иронический прицел. Сравним дневниковые записи и те же факты, обрисованные в симфонии.

В ретроспективном дневнике 1901 г. Белый описывает эпизод с появлением новой звезды, вызвавшей в массах какие-то мистические чаяния и ожидание решающих перемен.

«Наши ожидания какого-то преображения светом максимальны; миг начинает казаться, что мы уже на рубеже, где кончается история, где за историей начинается «восстание мертвых». И тут же по газетам на небе вспыхивает новая звезда (она вскоре погасла). Печатается сенсационное известие, будто эта звезда сопровождала Иисуса младенца; Сережа прибегает ко мне возбужденный со словами «Уже началось!». Начались события огромной эпохальной важности».

А вот как что почти дословно отражено во второй симфонии:

«С Воронухиной горы открывался горизонт. Из темных туч сиял огненный треугольник. Собирались народные толпы и видели в том великое знамение.

<…> Один пришел к другому, красный от ходьбы. Не снимая калош, кричал из передней: «Священные дни начались над Москвой <…> Воссияла на небе новая звезда! С восходом ее ждем воскресения усопших…»

Казалось бы, дословно повторяется отрывок с маленькими, чуть заметными ироническими деталями - «красный от хотьбы » и «не снимая калош». Эти бытовые детали сразу снимают мистический ореол, снижают события, делают сцену комической.

Любопытно, что на протяжении всего творчества Белого образ калоши в стихах, симфониях и даже статьях всегда вносит какой-то нелепо - смехотворный гротескный привкус.

В «Золоте в лазури» - «бледный незнакомец, распустив зонт и подняв воротник, мчался по городу, попадая калошами в лужи», или «Смотрит палец из калоши» («Попрошайка»), или «Одевались. Один не мог попасть в калоши от волнения». А в стихах 1926 г. «Как упоительно калошей лякать в слякоть».

А во второй симфонии о комическом персонаже Поповском: «Ноги его были и калошах < .> хотя было тепло и сухо», или «Два хитровца выломали замки, но не найдя лучшего, унесли старые калоши», или «Надевая калоши, сказала прислуге: «Л у меня скончался Петюша», и наконец в поэме «Первое свидание» калоша обрастает каламбуром: неразбериха театрального разъезда передана строчкой: «Не та калоша: Каллаша!!».

Вся вторая симфония полна пародийным обыгрыванием собственных экстазов.

Увлечение Белого философией, в частности «Критикой чистого разума» Канта, разоблачено в образе молодого философа, сошедшего с ума в тщетном усилии проникнуть в глубины кантовской философии.

Позднее в сборнике стихов 1909 г. «Урна» увлечению Белого Кантом посвящен целый раздел «Философическая грусть», пронизанный тонкой иронией.

«Вторая драматическая» на всем споем протяжении отмечена контрастными сочетаниями злободневности с вечностью. Злободневность сказывается прежде всего в шутливом искажении имен известных в то время деятелей искусства, литературы, журналистики: Шаляпин - «Шляпин», Розанов - «Шиповников». Д. Мережковский - «Мережко вич», «Дрожжиковский».

Или модные в те годы имена обыгрываются иронически: «На козлах сидел потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бро­вями. Это был как бы второй Ницше» . «Ницше тронул поводья…».

С какой-то проказливой шутливостью Белый насмешливо расписываем религиозные причуды московских мистиков:

«Сеть мистиков покрыла Москву. В каждом квартале жило по мистику; это было известно квартальному < > Один из них был специалист по Апокалипсису. Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления грядущего зверя. Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром. Третий ехал летом на кумыс; он старился поста­вить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву».

Любопытно, что слова, в которые Белый вкладываем высокий позитивный смысл, например, «многострунный», во второй симфонии он обыгрывает иронически: «Знакомый Поповского собирал у себя литературные вечеринки, где бывал весь умственный цветник подмигивающих. Сюда приходили только те, кто мог сказать что-нибудь новое и оригинальное. Теперь была мода на мистицизм, и вот тут стало появляться православное духовенство < .> Все собирающиеся и этом доме, помимо Канта, Платона и Шопенгауэра, прочитали Соловьева, заигрывали с Ницше и придавали великое значение индусской философии. Все они окончили по крайней мере на двух факультетах и уж ничему на свете не удивлялись <…> Все это были люди высшей «многострунной» культуры».