В данном произведении наблюдается характерный для многих рассказов А.П.Чехова синтез автора–повествователя и эпического «я», которое, несмотря на кажущуюся тождественность, является вполне самостоятельным образом и дает «прямо оценочную точку зрения» (по терминологии литературоведа Кормана). Агафья, по его словам, «бесстрашная», Савка – мягкосердечен и простодушен. Можно заметить, что и автор–повествователь, и образ эпического «я» выступают в рассказе глубоко сопереживающими героям. К примеру, в смехе Агаши (именно таким уменьшительно–ласкательным именем называют женщину, достойную порицания со стороны – с объективной точки зрения) они слышат не развратные ноты, а «безрассудную решимость, бессилие, боль»[75] и – счастье. Образ автора–повествователя раскрывается нам еще и через описание картин природы. Ни иронии, ни намека на нечистоту или лживость нельзя найти в строчках произведения. Однако не только это представляет гуманистическую позицию рассказчика. Уже сама композиция рассказа создает точный авторский образ. Весь внешний мир дается «в духе» героя, предстает перед читателем преломленным сквозь призму сознания этого героя.

Исследователь творчества А.П.Чехова В.Н.Гвоздей в своей монографии «Меж двух миров: Некоторые аспекты чеховского реализма» отмечал очевидный уход автора–повествователя от однозначности, одномерности, определенности при передаче психологических состояний героя, состояний природы, мира. «Средства достижения этого художественного эффекта могут варьироваться, – говорится в работе. – Но чаще всего в таких случаях используются ситуативные сравнения и конструкции с вводным «казалось»».

Подтверждение этому – описание летней ночи в рассказе «Агафья»: «Казалось, тихо звучали и чаровали слух не птицы, не насекомые, а звезды, глядевшие на нас с неба…»[76] Тот же эффект отзывается в другом пейзажном описании: «Налево все еще светился красный огонек. Он приветливо моргал и, казалось, улыбался…»[77] Два плана, реальный и гипотетический, составляют единую картину мировосприятия автора–повествователя. Эмоциональное состояние, в котором он пребывает, окрашивает в драматический тон возвращение Агафьи к обманутому мужу: «Агафья постояла немного, еще раз оглянулась, точно ожидая от нас помощи, и пошла. Никогда я еще не видал такой походки ни у пьяных, ни у трезвых. Агафью будто корчило от взглядов мужа».[78] Вводное слово «казалось» в данном примере меняется на союзы «будто», «точно», «словно», равносильные ему. Мы видим, что предположительное подается в качестве действительного. «Гипотетичность отчасти мотивирована тем, что герой–рассказчик не претендует на исчерпывающее понимание происходящего, на знание чувств и мыслей Агафьи. Но исходная и гипотетическая ситуация слиты, дистанция между ними не просто минимальна, ее не существует».

Таким образом, мы видим, что степень субъективизма автора–повествователя, проявляющаяся в рассказах Рэя Брэдбери и А.П.Чехова, различна. Отметим, что в рассказах А.П.Чехова наблюдается непосредственный комментарий событий, тогда как автор–повествователь Рэя Брэдбери, в основном, отказывается от оценки происходящего. Например, при описании героев в различных рассказах американского писателя автор–повествователь может представить их читателю с положительной или отрицательной стороны, тогда как дальнейшая цепь событий опровергает первоначально сложившееся впечатление, и персонажи своими действиями, поступками раскрывают свое отношение к гуманистическим канонам.

Во внешних чертах Венди и Питера (рассказ «Вельд») и мисс Бланш Хилгуд (рассказ «Пришло время дождей») мы видим много общего. При появлении их «в воздухе веет озоном», глаза этих героев – «светло–голубые, словно нежные озера, где вода очищена солнцем и ветрами».[79] Тем не менее, названные персонажи находятся в диаметрально разных плоскостях гуманистического мировосприятия. Венди и Питер совершают чудовищный по своей бесчеловечности поступок: убивают собственных родителей; мисс Хилгуд же приносит своим новым знакомым «живительное прохладное прикосновение»[80] музыки арфы и нарушивший «десятилетия засухи»[81] спасительный дождь. Автор–повествователь Рэя Брэдбери подводит читателей к соответствующим выводам и заключениям совершенно незаметно, строя свое повествование так, что итоговое суждение рождается как нечто само собой разумеющееся, неоспоримое. И проистекает оно не из сложных умозаключений, а подсказывается элементарным здравым смыслом, всей той гаммой чувств, которую пробуждает авторское повествование.

Однако, было бы серьезной ошибкой считать, что подобный вывод не относится к творческому методу А.П.Чехова. Доказательством тому может, например, служить рассмотрение мотива смерти в рассказах русского и американского писателей. «Смерть у Чехова, – замечает А.Куралех, – никак не выделяется среди прочих событий жизни героев, она завершает существование человека естественно и спокойно… У Чехова нет страха смерти, нет грани между смертью и жизнью. В жизни присутствует смерть. В смерти присутствует жизнь, ее смутные, обрывочные образы и картины».[82] Пример мы находим в рассказе А.П.Чехова «Архиерей»: «…А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти куда угодно!… День был длинный, неимоверно длинный, потом наступила и долго–долго проходила ночь, а под утро, в субботу, к старухе, которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню: преосвященный приказал долго жить.»[83].

Итоговое понимание естественности смерти, неоспоримость того, что смерть не стоит бояться, она – лишь одна из сторон жизни, мы видим и у Рэя Брэдбери. Автор–повествователь в его рассказах доказывает, что считать смерть гранью, отделяющей жизнь от небытия, абсолютно неправомерно. Человек живет, пока существует мир. Мир существует, пока есть человек, видящий и оценивающий его. «Даже умерший человек продолжает жить, если у него есть дети и внуки».[84] Эту аксиому, которую можно встретить в рассказах и Рэя Брэдбери и А.П.Чехова, несомненно, следует рассматривать, как еще одно доказательство причастности авторов–повествователей к гуманистической философии.

Таким образом, из § «Автор–повествователь» нами было выведено следующее:

1. Образ автора–повествователя играет центральную роль в произведении: он задает общий тон, атмосферу, настроение восприятия читателем художественных строк. Подобно любому рассказчику, автор–повествователь, так или иначе, вносит субъективную оценку в происходящее.

2. В рассказах Рэя Брэдбери наблюдается отсутствие непосредственного комментария событий рассказчиком; его читатель волен выбирать, как ему следует относиться к описываемому. Чеховский автор–повествователь более субъективен. Автор–повествователь Рэя Брэдбери, в основном, отказывается от непосредственной оценки. Герои сами раскрывают себя с положительной или отрицательной стороны, доказывая причастность к гуманизму собственными поступками.