Если согласиться с этим наблюдением Гучкова, то оно будет верно при условии, что программа Столыпина противостояла программе его правых оппонентов. А меж­ду тем, как отмечалось, это была их собственная программа. Ведь против главного звена этой программы, имевшего действительно жизненное значение для режи­ма,—аграрного, ни Дурново, ни Трепов не возражали ни единым словом. Их не устраивала именно та реформист­ская мелочь, которую так скрупулезно перечислил Из­гоев.

V.

Поставим вопрос следую­щим образом. Допустим, весь приведенный Изгоевым пе­речень был бы целиком осуществлен. Уменьшилась бы от этого политическая власть царизма? Ответ очевиден. И в самом деле, с какой стороны мог ущемить права и власть короны новый полицейский устав или отмена во­лостных судов и даже упразднение земских начальников? Наоборот, в обычных условиях они бы только укрепили режим и на это укрепление и были рассчитаны. Правые это отлично понимали. Очевидно, дело было не в самих этих куцых реформах, а в том, что они даже в отдаленной степени не соответствовали потребностям и задачам стра­ны. Социально-экономические, политические и другие противоречия, как показала революция 1905—1907 гг., оказались так глубоки, режим настолько изжит, судьба и будущее страны так зависели от разрешения этих про­тиворечий, что требовались не «реформы», а «Реформа»— радикальное обновление всех политических и дру­гих институтов страны. Иными словами, страна и в годы столыпинской реакции и столыпинских «реформ» пере­живала не конституционный, а революционный кризис.

В такой ситуации столыпинские «реформы» станови­лись невозможными потому, что расширяли плацдарм для борьбы за подлинные кардинальные преобразования. В то же время стояние на месте, отказ от каких-либо «реформ» также приводили к росту недовольства в стра­не, усилению революционных настроений, кризису всей третьеиюньской системы, крутившейся на холостых обо­ротах. Вот эта ситуация заколдованного круга и была подлинной причиной конфликта «верхов» со Столыпи­ным. В условиях самодержавного режима этот конфликт мог выражать себя именно в тех формах, в которых про­исходило изничтожение несостоявшегося Бисмарка. В до­казательство можно сослаться на судьбу Коковцова, сме­нившего Столыпина на посту главы правительства. В от­личие от своего предшественника, это был бюрократ ста­рой школы, без всяких ораторских и актерских претен­зий, твердо усвоивший науку «не высовываться». И тем не менее его также очень скоро съели те же силы, что и Столыпина, притом по тем же мотивам заигрывания с Думой и либералами, хотя новый премьер и не пытался вести свою какую-то особую линию в духе Столыпина.

Но напрашивается возражение. Самая-то главная—аграрная реформа—де­тище Столыпина—продолжалась, и, получи он просимые 20 лет покоя, она бы в корне изменила ситуацию, стаи исходной базой всестороннего и быстрого прогресса. Увы, и это не так. Допустим, что новый аграрный курс увен­чался бы полным успехом. Безусловно, это усилило бы социально-экономический и иной прогресс в стране. Но он не был бы таким, какой нужен, чтобы выдержать все более ужесточавшееся соперничество с великими держа­вами за историческое выживание, сохранение ранга и по­зиций великой державы.

Многие наши историки, зараженные вульгарным эко­номическим материализмом, который они выдают за марксизм, считали и считают, что в случае успеха столы­пинская аграрная политика создала бы и стране чистого фермера, с одной стороны, и чистого пролетария—с дру­гой.На самом деле указ 9 ноября 1906г,—закон 14 июня 1910 г. не создавали ни того, ни другого. Вместо фермера рождался кулак с рутинным экономическим мышлением, азиатскими приемами эксплуатации своих односельчан, с минимумом предпринимательской инициативы, полити­ческим консерватизмом и т. д., вместо чистого пролета­рия—батрак с наделом со всеми вытекающими отсюда качествами и последствиями. Фермер—это не просто хо­зяин своей земли, это гражданин с чувством собственно­го достоинства, независимости и свободолюбия. Только такой человек мог стать субъектом быстрого экономиче­ского прогресса. «Фермер», создаваемый Столыпиным, был весьма далек не только от американского фермера, но и от французского парцелльного крестьянина. А уж о батраке с наделом как ускорителе прогресса тем более не приходится говорить.

В чем же причина такого феномена? Ответ один: в со­хранении царского режима и помещичьего землевладе­ния. Что касается второго, то главное здесь было даже не в количестве помещичьей земли, хотя это имело, ко­нечно, большое значение, а в самом факте существования помещичьего землевладения, особенно латифундиального—гигантской раковой опухоли, которая консервировала отсталость крестьянского хозяйства, сословную неравноправность и обособленность крестьянства, его хо­зяйственную безынициативность и т. д. и т. п. Без унич­тожения помещичьего землевладения как непременного предварительного условия действительно радикальной аг­рарной реформы последняя не обеспечивала прогресс в нужном темпе и качестве. Если бы все осуществилось по-столыпински, страна и впредь была бы гораздо ближе к Турции, чем к Франции или Германии.

Как известно, после Октябрьской революции в силу разных причин крестьянство не получило всей помещичьей земли. Да и та прибавка, которая была получена, вскоре была съедена дроблением крестьянских хозяйств и ростом сельского населения. Но именно в годы нэпа крестьянство стало проявлять огромную хозяйственную активность, расцвел дух предприимчивости, новаторства, большой размах получили разные формы кооперации и т. д. И главная причина этого—ликвидация класса помещиков. К великому сожалению, все эти многообещаю­щие перспективы были уничтожены «годом великого перелома» и последующим истреблением цвета крестьянства. С вершины сегодняшнего исторического опыта теперь особенно хорошо видна главная, коренная причин банк­ротства Столыпина. Органический порок его курса, обре­кавший его на неминуемый провал, состоял в том, что он хотел осуществить свои реформы вне демократии и вопреки ей. Сперва, считал он, надо обеспечить экономи­ческие условия, а потом уже осуществлять «свободы». Отсюда—все эти формулы: «сперва гражданин, потом гражданственность», «сначала успокоение, потом рефор­мы», «дайте мне 20 лет покоя .» и т. д. Но даже его го­рячий поклонник П. Струве, от всей души желавший успеха своему кумиру, понимал, что такая политика обречена. «Именно его (Столыпина.—А. А.) аграрная политика .— писал он,—стоит в кричащем противоречии с его осталь­ной политикой. Он изменяет экономический «фундамент» страны, в то время как вся остальная политика стремит­ся сохранить в возможно большей неприкосновенности политическую «надстройку» и лишь слегка украшаетее фасад».

История повторяется. Как ни удивительно, подобная ошибка была совершена значительно позже и совсем в иных исторических условиях. Экономическая реформа 60-х годов провалилась у нас точно по той же причине: ее хотели осуществить вне демократии и без демократии. Результат известен и вывод очевиден: не повторить Сто­лыпина.