Более пристального внимания требует в первую очередь решение проблемы героя в этом искусстве. Бытует мнение, что люди в картинах «суровых» — плоские персонажи в «железных» робах, лишенные какой бы то ни было внутренней жизни. Оно справедливо только по отношению к эпигонам, а не к талантли­вым представителям поколения, его творческим лидерам. Пло­ская статика фигур даже как композиционный прием далеко не всегда привлекает «шестидесятников». Убедиться в том помогают хотя бы широко известные полотна Г.Коржева: «Влюбленные» (1958), триптих «Коммунисты» (1958—1960). Плакатность не чужда Коржеву как способ активной, укрупненной подачи художествен­ного содержания. Но в выборе изобразительного мотива автор идет вовсе не от штампов плоскостной монументальности и вооб­ще не столько от образцов «своего» вида искусства, сколько соседнего — кинематографа. Коржева влечет эстетика крупно­планового кадра, который насыщен пафосом документально­сти,— неореалистический крупный план с характерной мужест­венной натурой, увиденной без прикрас. Между прочим, типаж, из которого Коржев вылепил своего героя, напоминает персона­жей Рафа Валлоне или нашего Евгения Урбанского ( знаменитый фильм Ю.Райзмана «Коммунист» с участием этого актера был снят в 1958 году).

Думается, при всем том творческий процесс Коржева ни в коей мере не может быть сведен к переработке какого-то од­ного образца. Тут был сложный сплав, сложный и многоплановый поиск, и он привел к емкому содержательному итогу. Конечно, перед нами герой-концепция, а не «живой человек»; но такая концепция охватывает больше, чем порой кажется. В хрестома­тийной композиции «Поднимающий знамя» движение фигуры заставляет вспомнить о «Булыжнике» Шадра. Такого рода ассо­циация подталкивает к существенным выводам. Лицо шадровского героя и герой Коржева: единство темы и совершенно разный статус человеческой личности. В первом — юношеский порыв, страсть и вера. Второй — мужественная зрелость, определенное и заявленное убеждение личности, диктующее поступок. Перед нами герой новой эпохи, за чьими плечами стояли почти уже около полувека исторического роста, свершения и утраты, опыт войны.

Такого героя художник хотел представить убедительно, точно и строго. ПоПоэтому ему была нужна опора на традицию реализма в живописи, ее уроки от Перова до Пластова. И эти уроки вполне целеустремленно соединяются с ощущением жиз­ни, натуры, размышлениями, впечатлениями современного искус­ства, того же кино. Все вкупе дало образ крупномасштабный внешне и внутренне. Цикл работ Коржева рубежа 1950—1960-х го­дов вообще интересен тем, что он шире любых конъюнктурных моментов,— он более чем рассказ о конкретных событиях и го­раздо более чем отклик художника к «датам», какие зритель видел на выставках бессчетное число раз. То было порождение углубленных раздумий автора о человеке, его назначении и ме­сте в истории. О смысле истории наконец. Ведь глубоко примечательно: тема революционного подвига у Коржева переходит в тему судеб культуры. Она сливается с темой, идеей творческого самораскрытия человека; ведь именно таков замысел триптиха «Коммунисты»!

Вместе с тем полнота человеческого самоосуществления представляется художнику в единстве творчества, долга и чувства. Не случайно триптиху предшествует картина «Влюбленные». Концепция героя, выдвинутая таким искусством, без сомнения, не была ни «плакатной», ни одномерной. Если иметь в виду проб­лему яркой, целостной личности в советском искусстве вообще, то она совсем не чужда молодому поколению 60-х годов. В плане индивидуальной художественной реализации этой проблемы оста­ются, скорее всего, непревзойденными портреты Нестерова, Ко­рина, Сарры Лебедевой, Матвеева, Мухиной. Однако новое поко­ление выстроило по-новому емкую «систему координат», обозна­чило широкие ценностные параметры, в которых и предложило свое прочтение «проблемы человека». Еще и еще раз отметим себе: оно подразумевало и деятельную волю, и зрелость души, и способность гражданского служения, и полноту чувственного бытия, и его нравственную красоту.

Это же характерно: в нашем искусстве единственно «ше­стидесятники» рискнули и смогли поднять труднейшую тему люб­ви. Ее вехи — те же «Влюбленные» Коржева на пороге десяти­летия и «Двое» (1966) Попкова во второй его половине. И это «плоские» шестидесятые! Уже на начальном этапе, выявляя акту­альные аспекты гуманистической проблематики, тогдашнее ис­кусство обнаруживает потребность емкого синтеза. Вот, к при­меру, еще один стереотип в оценке «суровых». Охотно и много писали, что их герой — простой трудовой человек. Он, действи­тельно, трудовой, трудящийся, поглощенный нелегкой работой. Для эпохи тут был вопрос правды и нравственности. Она не могла и не хотела мириться с всевластием декоративно-праздничного ощущения жизни, каким отмечены были всесоюзные выставки рубежа сороковых—пятидесятых годов. Но вот «простой»: спра­ведливо ли это?

Конечно, шаблоны «манежной» картины приучили к ли­цам-маскам не то что простым, но пустым и грубым, внутренне выхолощенным. Однако лучшие из «шестидесятников» в этом не повинны. При всей программной демократичности, герои их ни­когда не были примитивны. Резкую критику довелось пережить некогда Павлу Никонову за его трактовку человеческих образов в «Наших буднях» (1960). Наибольшее неприятие вызывало лицо мужчины средних лет, сидящего в кузове грузовика слева. Се­годня справедливость требует заявить, что это одно из примечательнейших изображений рабочего в советском искусстве. Ни­когда ранее рабочий человек не представал в нем менее идеа­лизированным, что вызвало буквально шок у некоторой части зрителей, критики. Но никогда, пожалуй, столь откровенно харак­терное, трезвое, честное восприятие типа рабочего не открывало и такого богатства внутренней жизни героя. В нем — удивительная зрелость души, и она увидена не в актере, играющем рабочего, а именно в самом рядовом человеке-труженике. Это подлинное открытие зрелости народной души, глубины присущего ей само­сознания. Это то, чего мы по достоинству еще не оценили в жи­вописи П.Никонова, его единомышленников; чего и сами они, кажется, еще не оценили в себе. К проблематике такого рода ее открыватели — «шестидесятники» впоследствии почти и не обра­щаются. Точнее, иные из них обращаются скорее как исключение, вряд ли что-то прибавив к смыслу своих ранних опытов.

Не следует удивляться, что такой непростой простой че­ловек в искусстве «суровых» оказался рядом с образом современного интеллигента. Словно посредник, связующее и объеди­няющее лицо, выступает между ними художник. Павла Никонова узнаем мы, к примеру, среди персонажей двух известнейших полотен тех лет: «Плотогонов» (1960—1961) Н.Андронова и «Стро­ителей Братска» (1960—1961) В.Попкова. Это не должно удивлять. Идеалы, жизненные позиции молодого художника были те же, что у героев таких картин. Он и его друзья видели себя в жизни работниками, пришедшими делать на совесть реальное, каждо­дневное дело. Для них одинаково неприемлемы были граждан­ская безучастность и иллюзии бездумного оптимизма. Таков был нравственный выбор, предлагаемый временем. Сознание этого выбора роднило людей чистой совести, будь то рабочий, ученый или художник. Это то общее, что несут зрителю самые яркие образы искусства 60-х годов. «Полярники» (1961) братьев Смоли­ных будто разделяют духовные коллизии фильма М.Ромма «Де­вять дней одного года» (1962). «Ремонтники» (1960) Т.Салахова несут в себе нечто от музыки, звучащей в его же портрете Кара Караева (1960).