Детерминированность мира

Остановимся сначала на спекулятивных основах кантовской этики. Кант придерживался господствовавшей в умах подавляюще­го большинства ученых и философов нового времени предпосылки, суть которой состояла в том, что в природе все строго детерминиро­вано. В «Критике чистого разума» мы можем прочитать: “Закон природы гласит, что все происходящее имеет причину, что каузаль­ность этой причины, т. е. действие, предшествует во времени и в отношении возникшего во времени результата сама не могла суще­ствовать всегда, а должна быть произошедшим событием, и потому она также имеет свою причину среди явлений, которой она определяется, и, следовательно, все события эмпирически определены в некотором естественном порядке; этот закон, лишь благодаря кото­рому явления составляют некую природу и делаются предметами опыта, есть рассудочный закон, ни под каким видом не допускаю­щий отклонений и исключений для какого бы то ни было явле­ния .”[2] Положение о том, что в природе господствует строгая причинно-следственная необходимость, может быть только предпо­сылкой, только предвзятым положением ; его нельзя доказать. Бо­лее того, повседневный опыт, казалось бы, на каждом шагу опровергает это положение: ведь мы постоянно сталкиваемся со всякого рода случайностями. В космосе Аристотеля, философа, ко­торый при объяснении явлений окружающего мира чуждался всяких идеализаций и предпочитал исходить из того, что непосредственно на­блюдал, присутствует не только необходимость, но и случайность , а также самопроизвольность . Положение о том, что все в мире строго детерминировано, возникло, по-видимому, в среде пионеров галилеевской науки , перед глазами которых впер­вые появилась эта грандиозная идеализация - цельная картина природы, где все явления цепляются друг за друга, образуя во вре­мени непрерывные цепочки причинно-следственных связей. Слу­чайность была изгнана из природы и переведена с онтологического на гносеологический уровень: случайными представляются нам те явления, причину которых мы пока не можем найти. Именно пока, ибо известен «гносеологический оптимизм» зачинателей науки нового времени, их убежденность в принципиальной по­знаваемости природы и безграничных возможностях научных мето­дов; этот оптимизм подпитывал и подпитывает до сих пор идею научного прогресса. Детерминистическая закваска эксплицитно или имплицитно, в большей или в меньшей мере присутствует у подавляющего большинства мыслителей нового времени, особенно у тех, кто так или иначе ориентировался на науку или хотя бы считался с ней.

Феномен и ноумен

В общую картину полностью детерминированного мира входил и человек, как существо природное. Детерминанты человеческих поступков именовались мотивами, побуждениями, импульсами и т. п., причем считалось, что эти детерминанты определяют все по­ступки людей с такой необходимостью, с какой, например, траекто­рия полета брошенного камня определяется притяжением земли и сопротивлением воздуха. Вот как высказался в трактате «О свободе воли» Артур Шопенгауэр, защищая закон причинности, безраз­дельно царящий, по его мнению, в природе: “Совсем не метафора и не гипербола, а вполне трезвая и буквальная истина: что подобно тому, как шар на бильярде не может прийти в движение, прежде чем получит толчок, точно так же и человек не может встать со своего стула, пока его не отзовет или не сгонит с места какой-либо мотив; а тогда он поднимается с такой же необходимостью и неизбежно­стью, как покатится шар после толчка. И ждать, что человек сделает что-либо, к чему его не побуждает решительно никакой интерес, это все равно, что ожидать, чтобы ко мне начал двигаться кусок дерева, хотя я не притягиваю его никакой веревкой.”[3] А в кантовской «Кри­тике практического разума» написано: “ .если бы мы были в состоя­нии столь глубоко проникнуть в образ мыслей человека, как он проявляется через внутренние и внешние действия, что нам стало бы известно каждое даже малейшее побуждение к ним, а также все внешние поводы, влияющие на него, то поведение человека в буду­щем можно было бы предсказать с такой же точностью, как лунное или солнечное затмение .”[4] И однако Кант отнюдь не хочет ока­заться во власти абсолютного детерминизма. Несмотря на полную подчиненность человека законам природы, можно, по мнению фи­лософа, “тем не менее утверждать при этом, что человек свободен.”[5] Как это возможно? За счет чего Канту удается вырвать человече­скую свободу из когтей природной необходимости? Спекулятивной, теоретической, основой такой возможности является прославившее его автора учение о том, что пространство и время не существуют объективно, сами по себе, и не представляют собой свойств или объективных определений вещей в себе, а суть не что иное, как субъективные условия и чисто человеческие формы чувственных созерцаний. При помощи чувств мы воспринимаем не сами вещи в себе, а лишь их явления нам. Как таковые, они могут быть воспри­няты только при помощи разума, но человеческий спекулятивный разум устроен так, что способен, функционируя как рассудок, лишь упорядочивать чувственные данные, а непосредственно доступа к вещам в себе не имеет. Таким образом, все то, что мы познаем категориально, т. е. то и только то, что существует во времени и пространстве, представляет собой мир явлений, мир феноменов. Следовательно, вся природа с ее строгой причинностью чисто фено­менальна; она не есть мир вещей в себе, или ноуменов. Согласно Канту, мир ноуменов содержательно непознаваем для человеческо­го теоретического разума: пытаясь его познать, он запутывается в паралогизмах и антиномиях. Относительно мира вещей в себе нам известно только то, что он существует, но, что он такое, нам знать не дано. Он не дан нам прямо, он лишь косвенным образом свиде­тельствует о своем существовании. Ведь феномены не могут суще­ствовать самостоятельно: они суть лишь явления нам чего-то иного, ноуменального, независимо от нас сущего. Ноумены , по Канту , суть объективные, внеприродные, трансцендентные по отношению к ней «причины» природных феноменов. Кроме того, само наличие у нас разума есть свидетельство нашей причастности к ноуменальному миру и существования его самого.

Конечно, Кант не устает подчеркивать, что ноумены не могут быть мыслимы ассерторически. “Понятие ноумена, т. е. вещи, ко­торую следует мыслить не как предмет чувств, а как вещь в себе (исключительно посредством чистого рассудка)”[6], он относит к чис­лу проблематических, т. е. таких, каждое из которых “не содержит в себе никакого противоречия и находится в связи с другими знани­ями как ограничение данных понятий, но объективную реальность которого никоим образом нельзя познать”.[7] Это означает, что рас­судок “не может познать вещи в себе посредством категорий, стало быть, может мыслить их только как неизвестное нечто”.[8] Тем не менее это «нечто» не так уж неизвестно: штудируя кантовские тек­сты, можно набрать немало сведений о нем. В первую очередь, это важные негативные данные о мире ноуменов. Кант, говоря об отсут­ствии у нас знаний о ноуменах, имел в виду лишь положительные знания и запрещал те ассерторические суждения о ноуменах, кото­рые сделаны в положительном смысле. Негативные суждения о них он разрешал: “ .то, что мы назвали ноуменами, мы должны пони­мать исключительно лишь в негативном смысле”.[9] Так что такие существенные негативные сведения о мире ноуменов, как то, что в нем нет ни времени, ни пространства, ни природной причинности, мы, наверное, можем воспринимать вполне ассерторически. Да и кое-какие положительные данные о ноуменах Кант нам сообщает вопреки собственному запрету. Сюда относится, например, то фун­даментальное положение, что всякая сущая во времени и простран­стве вещь есть не что иное, как явление соответствующей вещи в себе. Иначе говоря: всякому феномену соответствует свой ноумен, и, следовательно, по крайней мере некоторые ноумены проявляют себя в виде феноменов.