государства, внутреннего эмигранта. Когда англичанин смотрит, как Смоктуновский

играет Гамлета и как Григорий Козинцев изображает Эльсинор, то он должен

признаться, что только на чужбине Гамлет становится подлинным.

У себя на родине Гамлет так же многословен, как в переводе. Но даже самые

талантливые переводчики не умеют передать ту смесь недосказанной иронии и

вызывающей прямоты, каламбуры и сногсшибательные скабрезности гамлетовской речи.

В своем грубом отношении к Офелии Гамлет показывает, до какой степени он

(подобно его создателю Шекспиру) страдает от брезгливости и в то же время от

похоти. Этот комплекс слишком задевает англичанина за живое: он борется с

собственной чувственностью, стыдится ее и становится сам себе отвратителен. Тут

скрыто и начало протестантства, и ключ к известному британскому лицемерию.

Женоненавистникам трудно быть с живыми женщинами. Поэтому на сцене или на холсте

Офелии у нас так часто до слащавости сентиментальничают со смертью. Из

растерзанной сумасшедшей девушки делают прекрасную и спокойную утопленницу,

плывущую по тихой речке с охапками вербы и чистотела. В порыве некрофилии,

любуясь красивым неподвижным трупом, который уже никому не угрожает, современные

Гамлеты могут на время забыть, что это они своей трусостью и нерешительностью

извели Офелию.

Отношение Гамлета к Офелии как-то слишком злободневно и для современной публики.

Но еще типичнее, может быть, отношение Гамлета к матери. Когда Чехов в своей

пьесе "Чайка" пародировал Гамлета, он тоже вывернул наружу ту нелепую

инфантильную сексуальную ревность, которая типична для Эдипова комплекса. Эдип

жив в каждом европейском мальчике, но те слова, которые Гамлет обращает к

матери, очень характерны для Англии. Клавдий и Гертруда отправляют Гамлета,

избавляются от него подобно английским аристократам, до сих пор отсылающим

малолетних сыновей из дома. Посмотрите в лицо бедным школьникам в униформах,

когда они уезжают в далекий интернат, и вы поймете, как хотели бы современные

английские мальчики по-гамлетовски приговорить к казни своих конвоиров,

розенкранцев и гильденстернов, и убежать домой из ссылки. Какие горькие

гамлетовские истины они готовят своим грешным матерям!

Вот почему в Англии любой актер просится на роль Гамлета: играть эту роль -

значит изгонять из себя все те нечистые комплексы, которые подарила тебе твоя

мать. Помните, что пьеса заканчивается не только похоронным маршем, но и

торжественным залпом. Ведь богиня в конце концов простила Оресту убийство своей

преступной матери Клитемнестры. Подозреваю, что Франко Дзеффирелли когда-нибудь

снимет вторую серию "Гамлета" и воскресит героя, который освободится от всех,

кто мешал ему быть счастливым и нормальным.

Влюбленные художники

В 1848 году, когда во всех столицах Европы молодежь мечтала о политической

власти, в Лондоне встретились несколько молодых художников и учредили группу

"Братство прерафаэлитов". Они - Даете Габриэл Россетти, Уильям Холман Хант, Джон

Эверет Милле - решили восстановить чистоту, присущую ранним итальянцам, как Фра

Анджелико, не только в искусстве, но и в жизни. Они были талантливы - может

быть, гениальны - и для своих целей тщательно изучали мастерство старинных

голландцев и вырабатывали такую технику, что, кажется, было бы незачем

изобретать цветную фотографию.

В свое время прерафаэлиты были обруганы за новаторство и превознесены за

душевную чистоту и поучительную нравственность сюжетов. Даже когда Королевская

академия отказалась принимать их картины, сама королева Виктория приказала

принести их к ней во дворец. Но к концу века прерафаэлитов забыли; увлекаясь

французскими импрессионистами, англичане вовремя спохватились, что после Тёрнера

они отделились от европейского модернизма, для которого прерафаэлитское наивное

воспроизведение действительности и нравоучительные темы просто смешны.

Теперь, когда импрессионисты давно под замком в музеях, а богатые коллекционеры

.ищут, на что потратить свои миллионы, вновь выкладывают огромные суммы за

прерафаэлитов. Но может быть, частная жизнь прерафаэлитов интереснее их

живописи. Во-первых, они как будто не родились, а кем-то выдуманы. Все они

удивительно похожи на гоголевских Пискарева и Чарткова. Данте Габриэл Россетти,

Милле и Холман Хант родились в скромных столичных семействах, испытывали нужду и

жертвовали собой в поисках мечты. Как Пискарев, Холман Хант нашел свои гении

красоты на лондонской улице, побежал за девушкой и понял, что она проститутка.

Как Чартков, Данте Габриэл Россетти вдруг открыл путь к славе и к

самоуничтожению. Подобно героям Гоголя, они бредили Италией, средневековыми

мифами и идеалом художника-христианина, они были одержимы женской красотой и в

то же время ошеломлены опасностью чувственности.

У викторианцев была самая лучшая почта во всем мире. В течение дня в Лондоне

можно было два раза обменяться письмами с невестой, с другом, с критиком.

Несмотря на камины, в которых вдовцы и вдовы сжигали все, что компрометировало

их, остался огромный архив. Но мы, англичане, ждали сто лет, пока одна очень

энергичная американка, Гэй Дэли, не разобралась в этих десятках тысяч писем и

дневников и не открыла нам в обширной коллективной биографии, "Влюбленные

прерафаэлиты", всю сложность и трагикомизм жизни этих художников.

У Достоевского в "Записках из подполья" антигерой говорит: "Чем больше я

сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и высоком", тем глубже я и опускался

в мою тину". Так и художник Данте Габриэл Россетти боготворил и влюбил в себя

модистку Лизу, но мучил ее тем, что не хотел стать ни ее любовником, ни мужем,

пока не довел ее до наркомании и смертного одра. Он будто обожал ее (а спал с

проститутками и с невестой своего собрата Ханта). Она служила ему поначалу

натурщицей, и его безумный реализм обрек ее на смерть. Как утонувшая Офелия, она

должна была лежать неподвижно в холодной воде, пока не заболела воспалением

легких, облегчения она искала в опиуме. Данте Габриэл Россетти хотел, подобно

его тезке, любить рано умершую Беатриче и вдохновляться своим горем, и бедная

Лиза поняла свою судьбу. Как студенты по всей тогдашней Европе, художники тоже

спасали бедных девушек и обрекали их на страдания гораздо худшие, чем в доме

терпимости. Измученные скрупулезной работой, художники-импотенты женились,

эротоманы давали обеты целомудрия. Свою дружбу они скрепляли открытой изменой.

Всю эту грустную историю можно было бы забыть как типичное последствие

викторианского лицемерия и страха перед плотью, если бы она не повторялась так

часто. Например, в начале двадцатого века влияние прерафаэлитов, кажется,

проникло в Россию: такая же смесь поэзии, дионисийства и христианства, в духе