«Война, - признается Т.Манн, - подсказала мне конец романа и непредвиденно обогатила книгу жизненным опытом, но зато на долгие годы прервала мою работу над нею». Дело, однако, не только в этом признании непосредственного значения опыта войны. Характерно и то, что Т.Манн не относит сове произведение безоговорочно к «воспитательному роману». Это определение кажется ему узким, требующим восполнения. В посвященном «Волшебной горе» докладе (1939 г.) Т.Манн заявляет, что роман этот не может быть просто отнесен к «роману воспитания». Он впитал более широкую и дальнюю традицию, представ, «в сущности, сублимированным и облагороженным мыслью вариантом романа приключений» (Т.Манн. Собр.соч. т.9 с.160).

Под «романом приключений» Т.Манн подразумевает тоже богатые и многообразные истоки: не только плутовской, но и рыцарский роман, ближайшим образом происходящий, как считает Т.Манн, от группы произведений, известных под названием «Сказаний о святом Граале» и составляющих «традицию не только немецкой, но и мировой литературы». Основой, на которой эта средневековая «романная» традиция сближается с реалистическим романом XIX и ХХ веков, является - показывает Т.Манн – дух «искательства», пронизывающий образы и все приключения рыцарей Грааля, по-своему ищущих новых истин о сущности человеческого бытия, о самом человеке и его нравственной стойкости.

Таким образом, Т.Манн тоже утверждает живое значение одной из линий истории молодого человека, а именно той, которая сосредоточена на воплощении героя неудовлетворенного, порывающего с обычными формами существования, - героя «Взыскивающего и Вопрошающего». Отсюда кажущаяся парадоксальной на первый взгляд, а по существу закономерная тенденция к расширительному пониманию традиции, обращение к ее истокам с тем, чтобы осмыслить «уклонения» от тех особенностей воспитательного романа, которые составляли только немецкую традицию.

Манн выделяет следующие своеобразные и новые, как он считает, моменты. Известное интеллектуальное «опрощение» героя: он зауряден, обычен, простоват: «Взыскивающего героя…в начале его странствий часто называют «простаком», «великим простецом», «безобидным простаком», - замечает Манн, имея ввиду свой роман, но, по существу, делая широкое обобщение. Суть героя и всей его истории, считает Манн, заключается не столько в обретении какой-то практической жизненной позиции, сколько во внутреннем росте и своеобразном превышении самого себя; и, наконец, бытовая достоверность и жизненность сочетается с тенденцией к символической обобщенности образа героя и приобретаемого им опыта, и это открывает возможность непосредственного выхода в сферу общих «метафизических», как говорит Т.Манн по другому поводу, идей. Отсюда основная, обновляющая традицию черта романа: история героя предстает как «история активизации человеческой личности». Отсюда же новые, превосходящие роман воспитания и даже вообще традиционный роман формы и средства воплощения: «Конечно, повествование оперирует средствами реалистического романа, но оно не является реалистическим романом (в традиционном смысле. – М.К.)… оно постоянно выходит за рамки реалистического, символически активизируя, приподнимая его и давая возможность заглянуть сквозь него в сферу духовного».

Рассуждения о собственном опыте приводят Т.Манна к выводам, имеющим общее значение, как бы «подсказанным» ему тенденциями, зреющими в современной литературе. Так или иначе претворяемыми в произведениях не только зарубежных, но и – коль скоро речь идет о внутреннем росте и «превышении самого себя» в ситуации чрезвычайного по своей значимости жизненного опыта – неизвестных Манну.

Попытаемся «войти» в роман, начав с рассмотрения самой, казалось бы, неорганичной для него заключительной части. Так же как «главку о тифе», заключительные странички последней главы «Волшебной горы» легко воспринять как нечто будто бы не принадлежащее этому роману и даже вообще чуждое творчеству Т.Манна:

«Сумерки, дождь и грязь, багровое зарево на хмуром небе, а небо беспрерывно грохочет тяжким громом, им наполнен сырой воздух, разрываемый ноющи свистом, яростным, дьявольски нарастающим воем, который, взметнув осколки, брызги, треск и пламя, завершается стонами, воплями, оглушительным звоном труб и барабанным боем подгоняющим людей вперед все быстрее, быстрее… Вон лес, из него льются бесцветные толпы солдат, они бегут, падают, прыгают… Цепь холмов на фоне далекого пожарища… волнистая пашня, изрытая, истерзанная».

Приведенные строки, действительно, кажутся отрывком из романа Хемингуэя, А.Цвейга или Барбюса. Подбором деталей (сумерки, грязь, зарево, пламя, пашня, изрытая, истерзанная и т.д.), эпитетов (оглушительный, багровое, ноющий, бесцветный и пр.), тоном внешне сдержанной, но по существу, нагнетаемой патетики и, наконец, самой позицией повествователя, явно включенного в описываемую обстановку и вместе с тем описывающего его со стороны, картина эта поразительно близка многим послевоенным произведениям. Описания боя направлены в каждой своей, с нарочитой натуралистичностью обнажаемой, подробности к разоблачению войны – жестокой, бессмысленной, стоящей огромных, неоправданных жертв: «Они должны пройти… эти три тысячи лихорадочно возбужденных мальчиков… должны решить исход атаки… горящие деревни и продвинуться до определенного пункта, обозначенного в приказе, который лежит в кармане у командира. Их три тысячи, чтобы могло остаться хоть две, когда они дойдут до холмов и деревень; в этом – смысл их численности».

На нескольких страничках заключения к «Волшебной горе» дан как бы «сгусток» многих проблем, многих оттенков настроения и некоторых из литературных приемов, характерных для так называемого антивоенного романа XX годов.

Уже это свидетельствует о том, как несправедливо «отлучение» этого романа от текущего литературного процесса и социальных сторон, современной общественной жизни. Выходы за пределы текста настойчиво диктуются самим же текстом.

Нельзя не учесть при этом одной из самохарактеристик автора «Волшебной горы», говорящего об особенностях ее организации: «Роман всегда был для меня симфонией, произведением, основанным … на технике контрапункта, сплетением те… техника, которую я… использовал… в «Волшебной горе»…максимально усложнена и пронизывает весь роман» (Т.Манн. Собр.соч., т.9 с.164).

Вот эта-то максимально усложненная техника и обеспечивает связь между как бы выпавшим из текста эпилогом и центральными его частями, вернее, обнажает эту связь, выводит ее наружу. Весь военный эпизод как бы пронизан тонкой и разветвленной системой фабульных, характеристических и стилевых деталей, либо прямо возвращающихся к определенному эпизоду романа, либо косвенно, но очень выразительно намекающих на тот или иной важнейший момент житейских перипетий или духовных исканий Ганса Касторпа. В самом начале страшной картины сражения упомянута, например, такая подробность: «Вот дорожный указатель, но густой сумрак не дал бы нам прочесть надпись на доске, если бы даже она не была выщерблена снарядом. Восток или Запад?».