В исторической литературе так описываются события 25 февраля 1730 г. «Народ радовался приезду императрицы, и все шло спокойно, как вдруг, к великому прискорбию всех, имеющих понятие о свободе, произошла внезапная перемена». – записал свои впечатления Рондо. В приемные покои явились заговорщики. На шум вышел В.Л.Долгорукий. Челобитчики огласили свое прошение, после чего Черкасский намеревался сказать приличествующую случаю речь, но Долгорукий перебил его, спросив «кто позволил ему присвоить себе право законодателя?» - «Делаю это, отвечал Черкасский, - по причине обмана ее величества, в который она была вовлечена вами, сказавшими ей, что условия, подписанные ей в Митаве, составлены с согласия всех членов государства, но это было сделано без нашего ведома и участия».

«Так мы видели только зарю драгоценной свободы, которою мечтали спокойно насладиться, хотя бы некоторое время, она померкла внезапно, мелькнула сновидением», - печально повествовал английский посланник Ронд.[7]

Органы дознания временные Анны Иоанновны прекрасно представляли себе цели и задачи участников конституционного движения, допытываясь в конце 30-х годов, кто был замешан в том, «чтоб в Российской империи самодержавию не быть, а быть республике».

«Затейка» верховников в самом начале была «олигархической»; затем, с изменением ситуации, становилась дворянской. Но дворяне знали о ней только по Кондициям – действительно олигархическому документу. «Пир» и в самом деле изготовили верховники, но дворянство оказалось еще слабо подготовленным к восприятию конституционных идей. Понадобился еще век, прежде чем высшее сословие России, а точнее его отдельные представители, вполне осознанно вышли на Сенатскую площадь, добиваться конституции, но опять проиграли дело, едва не решенное в 1730 году.

В 1730 году Верховный тайный совет был упразднен, и в 1731 г. его место занял Кабинет министров, выполнявший совещательные функции при императрице Анне Ивановне.

Дело 1730 г. представлялось современным наблюдателям борьбой, поднявшейся из-за ограничения самодержавия в среде господствующего класса, между родовой аристократией и дворянством; прочие классы народа не принимали в этом движении никакого участия: нельзя же придавать сословного значения суетливой беготне архиепископа Феофана Прокоповича по московским шляхетским домам. Но первоначально Верховный тайный совет дал предпринятому им делу очень узкую постановку. Это было, собственно, не ограничение самодержавия сословным или народным представительством, а только совместное осуществление прерогатив верховной власти лицом, к ней призванным, и учреждением, призвавшим это лицо к власти. Верховная власть меняла свой состав или форму, переставала быть единоличной, но сохраняла прежнее отношение обществу. Ограничительные пункты давали только одно право гражданской свободы, да и то лишь одному сословию. Но о политической свободе, об участии общества в управлении пункты верховников не говорят ни слова: государством правят неограниченно императрица и тайный верховный совет, а Верховный тайный совет не представлял собой ник ого, кроме самого себя: одни из его членов были назначены верховной властью ещё до её ограничения, другие кооптированы, приглашены самим Советом. Так думал Совет вести дела и впредь; только оппозиция заставила его обещать созыв всех членов для совещания, и только совещания, о наилучшем устройстве государственного правления. Менее всего представляли верховники русскую родовую знать, Шереметевы, Бутурлины, князья Черкасские, Трубецкие, Куракины, Одоевские, Барятинские, были по московскому родословию ни чем не хуже князей Долгоруких, а члены этих фамилий стояли против Верховного тайного совета. Верховники не могли объединить вокруг себя даже собственных родичей: имена Голицыных и Долгоруких значатся в подписях под оппозиционными проектами. Это оппозиционная знать была душою движения, волновало мелкое шляхетство, суля ему, заманчивые льготы по службе и землевладению, руководила шляхетскими кружками, диктуя им записки для подачи в Верховный тайный совет. Шляхетство родовое выступало в деле не деятелем, а статистом, выводимым на сцену, чтобы произвести впечатление количественной силы. Табель о рангах ещё не успела перетасовать родословные масти и освободить чин от гнёта породы. В этом дворянстве, тёмном и бедневшем, нуждавшемся в высокостойных милостивцах , привычное холопье родопочитание ещё дружно почиталось с зарождавшимся рабьим чинопочитанием. «Шляхетство фамильным рабски служат и волю их всяко исполняют и тою службою для обогащения получают комендантства и у других важных царских интересов командирство». - Так изображает петровский прожектер Иван Филиппов отношения рядового дворянства к знати, не успевшие скоро измениться и после Петра. Но и вожаки шляхетства были высшие должностные лица, члены правительственных учреждений, впереди всех сенаторы и генералитет, который был просто куча генералов, а особое учреждение, главный совет Генерального штаба с определёнными штатами и окладами. Первый проект, поданный в Верховный тайный совет и самый оппозиционный, шёл именно от Сената и генералиста. Значит, в деле 1730 г. боролись не лица и не общественные классы, а высшие правительственные учреждения, не знать старая, родовитая с новой, чиновной, или та и другая с рядовым шляхетством, а Сенат, Синод и генералитет с Верховным тайным советом, который присвоил себе монополию верховного управления, - словом, боролись не правительство и общество за власть, а органы правительства между собой за распределение власти. Но учреждения - только колёса правительственной машины, приводимые в движение правительственной или общественной силой. Верховники хотели, чтобы такою силой были знатные фамилии, или фамильные люди; но того хотели и их противники: фамильные тягались с фамильными. Со времени опричнины правящий класс так осложнился и перепутался, что трудно стало разобрать, кто и в какой мере фамилен или нефамилин. Общественная сила, какою был смешанный класс, теперь цеплялись за готовые правительственные учреждения, потому что не было учреждений общественных, за которые можно было бы уцепиться. Старая военная - генеалогическая организация служилого класса была разрушена отменой местничества и регулярной армией, а попытка Петра вовлечь местные дворянские общества в управление потерпела неудачу. Только учреждения и объединяли неслаженные интересы и не выясненные взгляды лиц и классов; сами верховники, разделяемые фамильными счетами и личными враждами, действовали если не единодушно, то хотя бы компактно, не по чувству аристократической солидарности, а по товариществу в Верховном совете. Оставалось превратить высшие правительственные учреждения в общественные, выборные, т.е. представительные. Эта мысль и бродила в умах того времени. Но и верховникам, кроме разве одного Д. Голицына, и их противникам недоставало ни понимания сущности праставительства, ни согласия в подробностях его устройства. Таким образом, неустановившиеся общественные отношения, ни господствующие политические понятия не давали средств развязать узел, в который завязались столкнувшиеся интересы и недоразумения. Вопрос разрешён был насильственно, механическим гвардейским ударом. Дворянская гвардия поняла дело по-своему: её толкали против самовластия немногих, во имя права всех, а она набросилась на всех во имя самовластия одного лица. Просить о выборном управлении, значит прятать голову за дерево.